Заболоцкий свадьба: Заболоцкий Н — Движение. Свадьба (ст. чит. А. Смирнов)
Заболоцкий Н — Движение. Свадьба (ст. чит. А. Смирнов)
Заболоцкий Н. А.Движение
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
Свадьба
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
Так он почил в расцвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там — молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
1926
Загадочными, парадоксальными, на первый взгляд, представляются и творчество, и сама личность Николая Алексеевича Заболоцкого — замечательного русского поэта-философа XX века, самобытного художника слова, талантливого переводчика мировой поэзии. Войдя в литературу в 20-х годах в качестве представителя Общества реального искусства (Обэриу), автора авангардистских произведений и создателя так называемого «ребусного» стиха, со второй половины 40-х годов он пишет стихотворения в лучших традициях классической русской поэзии, где форма ясна и гармонична, а содержание отличается глубиной философской мысли.
Литературное наследие Н. А. Заболоцкого сравнительно невелико. Оно включает томик стихотворений и поэм, несколько томов поэтических переводов зарубежных авторов, небольшие произведения для детей, несколько статей и заметок, а также его немногочисленные письма.
В настоящее время творчество Н. А. Заболоцкого по праву занимает видное место в литературе, так как ему, несмотря на трудную жизнь и неблагоприятные исторические условия для совершенствования и проявления таланта, удалось вписать новое весомое слово в русскую поэзию.
Свадьба
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
На тонкой ножке сельдерей.
Так он почил в расцвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.
Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там — молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
«Николай Заболоцкий» Николай Чуковский — читать текст
Я познакомился с Заболоцким в конце двадцатых годов, встречался с ним множество лет, не подозревая, что будет время, когда он станет моим близким другом. Мы жили с ним в одном городе, оба занимались литературой, ходили в одни и те же издательства; здоровались, иногда разговаривали, но оставались совсем чужими.
Заболоцкий был румяный блондин среднего роста, склонный к полноте, с круглым лицом, в очках, с мягкими пухлыми губами.
Крутой северо-русский говорок — он родился в городе Уржуме Вятской губернии — оставался у него всю жизнь, но особенно заметен был в молодости. Манеры у него смолоду были степенные, даже важные. Впоследствии я даже как-то сказал ему, что у него есть врожденный талант важности — талант, необходимый в жизни и избавляющий человека от многих напрасных унижений. Сам я этого таланта был начисто лишен, всегда завидовал людям, которые им обладали, и, быть может, поэтому так рано подметил его в Заболоцком. Странно было видеть такого степенного человека с важными медлительными интонациями басового голоса в беспардонном кругу обериутов — Хармса, Введенского, Олейникова. Нужно было лучше знать его, чем знал его тогда я, чтобы понять, что важность эта картонная, бутафорская, прикрывающая целый вулкан озорного юмора, почти не отражающегося на его лице и лишь иногда зажигающего стекла очков особым блеском.
И когда вышла его первая книга стихов — «Столбцы»,— меня поразило, что ее написал вот этот степенный молодой человек.
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
Стихотворение это называлось «Движение». Оно поражало правдивостью своей изобразительности. Передать то, что видят глаза, передать правдиво, непосредственно, без всяких прикрас — вот к чему стремился автор «Столбцов».
В уборе из цветов и крынок,
Открыл ворота старый рынок.
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо, властью топора
Лежит, как красная дыра…
…Калеки выстроились в ряд.
Один играет на гитаре.
Ноги обрубок, брат утрат,
Его кормилец на базаре.
А на обрубке том костыль,
Как деревянная бутыль…
Средствами своей дьявольской изобразительности показывал он мне тот самый мир, который я ежедневно видел вокруг себя,— Ленинград конца двадцатых годов, конца нэпа. Прочитав его стихотворение «Вечерний бар», я вскрикнул,— с такой точностью там был изображен пивной бар на углу Невского и Михайловской — великий соблазн всех нищих мальчиков города.
В глуши бутылочного рая,
Где пальмы высохли давно,
Под электричеством играя,
В бокале плавало окно.
Оно, как золото, блестело,
Потом садилось, тяжелело,
Над ним пивной дымок вился…
Но это рассказать нельзя.
Звеня серебряной цепочкой,
Спадает с лестницы народ,
Трещит картонною сорочкой,
С бутылкой водит хоровод.
Сирена бледная за стойкой
Гостей попотчует настойкой,
Скосит глаза, уйдет, придет,
Потом с гитарой наотлет
Она поет, поет о милом…
Период нэпа был неповторимый миг нашей истории. Революция победила в России, но была разгромлена, раздавлена всюду во всем остальном мире.
Блокада отгораживала нас от мира, обрекала нас на нищету. Заводы в руках государства медленно оживали, но заводов было мало, а все остальное хозяйство осталось мелкотоварным и целиком находилось в руках мещанства и кулачества. После победы Советской власти в гражданской войне мещанство больше не рассчитывало ни на белых, ни на эсеров; оно поняло, что это битые карты. С утверждением нэпа мещанин пошел либо в торговцы, либо в чиновники. Необходимость мимикрии, вечная боязнь разоблачения делала мещанина-чиновника крикливым и придирчивым блюстителем нового строя, новых форм быта — именно форм его, а не сути. Суть же оставалась прежняя — дикая, мещанская. Об этом — о нежелающем сдаваться мещанстве — вопиют «Столбцы» Заболоцкого.
Восходит солнце над Москвой,
Старухи бегают с тоской:
Куда, куда идти теперь?
Уж Новый Быт стучится в дверь!
Так начинается стихотворение Заболоцкого «Новый быт». Подрос младенец, он — новый человек, он собирается жить по-новому.
И время двинулось быстрее,
Стареет папенька-отец,
И за окошками в аллее
Играет сваха в бубенец.
Новому человеку пришла пора жениться.
Приходит поп, тряся ногами,
В ладошке мощи бережет,
Благословить желает стенки,
Невесте крестик подарить.
«Увы,— сказал ему младенец,—
Уйди, уйди, кудрявый поп,
Я — новой жизни ополченец,
Тебе ж один остался гроб!»
Новый человек хочет жениться по-новому:
Варенье, ложечкой носимо,
Шипит и падает в боржом.
Жених, проворен нестерпимо,
К невесте лепится ужом.
И председатель на отвале,
Четеиграя похвалу,
Приносит в выборгском бокале
Вино солдатское, халву,
И, принимая красный спич,
Стоит на столике кулич.
Попа прогнали, но от этого не изменилось ничего. Мещанская свадьба осталась мещанской свадьбой.
И стало все благоприятно:
Явилась ночь, ушла обратно,
И за окошком через миг
Погасла свечка-пятерик.
Вся эта книга — «Столбцы»,— такая своеобычная, свободная, веселая, живописная, в сущности, имеет одну цель, в которую бьет с бешенством,— мещанство.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И, распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозьмяса жирные траншеи.
И, пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
«Столбцы» — это революционная книга, полная не только насмешки, но и презрения, и бешеной ненависти. Однако революция с ее бурями была уже позади —
Он спит сегодня, грозный мир:
В домах спокойствие и мир.
И Заболоцкий со всей страстностью семнадцатого года ополчился против этого спокойствия и мира:
Ужели там найти мне место,
Где ждет меня моя невеста,
Где стулья выстроились в ряд,
Где горка — словно Арарат —
Имеет вид отменно важный,
Где стол стоит, и трехэтажный
В железных латах самовар
Шумит домашним генералом?
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку — Иванов!
Однако был уже не семнадцатый год, а подходил тридцатый.
«Столбцы» были встречены критикой со злобой. В те годы шла борьба с формализмом, затянувшаяся на много лет. В формализме обвинялась не только так называемая «формальная» литературоведческая школа, возглавлявшаяся Шкловским и Эйхенбаумом, но вообще всякое проявление оригинальности в искусстве. На одобрение критики, в сущности, могла рассчитывать только банальность. А так как «Столбцы» не были банальны, то Заболоцкий все годы вплоть до своего ареста работал в обстановке травли. Однако время от времени ему удавалось печататься, потому что у него появился сильный покровитель — Николай Семенович Тихонов.
В тридцатые годы Тихонов был одним из самых влиятельных людей в ленинградском литературном кругу, и постоянная помощь, которую он оказывал Заболоцкому, является одной из его величайших заслуг. Благодаря Тихонову в журнале «Звезда» была напечатана поэма Заболоцкого «Торжество земледелия», вызвавшая новую критическую бурю. Вообще роль Тихонова во всей жизни Заболоцкого была очень велика, и мне еще не раз придется говорить о ней.
Тихонов, редко любивший своих современников, любил стихи Заболоцкого, любил его самого, любил, в сущности, неразделенной любовью, потому что к его собственным стихам и прозе Заболоцкий был всегда холоден и не вступал с ним в близкие личные отношения. В тридцатые годы Заболоцкий продолжал жить в том же кругу, в котором сложился как поэт; его ближайшими друзьями оставались Хармс, Введенский, Олейников, Евгений Шварц, Леонид Савельев; прибавились к ним Каверин и редактор сочинений Хлебникова Н.Л. Степанов. В этом кругу проходила его жизнь, здесь его понимали и любили, здесь он был веселым и простым, а не тем важным внушительно серьезным, каким знали его в редакциях. Любовь друзей защищала его от грубых и диких ударов критики, как бы амортизировала их. И под их защитой шло медленное, но неуклонное созревание поэта, шла та эволюция его стиля, благодаря которой поздний Заболоцкий стал так отличен от Заболоцкого «Столбцов».
Эту эволюцию я впервые заметил, когда прочитал в 1934 году его стихотворение «Прощание.
Памяти С. М. Кирова»
Заболоцкий любил Кирова. В этой любви было, по-видимому, и кое-что личное — земляки, оба родом из Уржума. Убитый Киров, революционер, деятель семнадцатого года, лежал в Таврическом дворце, и огромные толпы ленинградцев с утра до вечера шли по Шпалерной прощаться с ним. Я тоже шел в этой печальной и тревожной толпе, тоже чувствовал в этом событии что-то переломное, переход к новой эпохе, неведомо что сулившей. И когда я прочитал стихотворение Заболоцкого, торжественное и скорбное, как реквием, столь непохожее и в то же время похожее на его прежние стихи, у меня болезненно сжалось сердце:
Прощание! Скорбное слово!
Безгласное темное тело.
С высот Ленинграда сурово
Холодное небо глядело.
И молча, без грома и пенья,
Все три боевых поколенья
В тот день бесконечной толпою
Прошли, расставаясь с тобою.
В холодных садах Ленинграда,
Забытаяв траурном марше,
Огромных дубов колоннада
Стояла, как будто на страже.
Казалось, высоко над нами
Природа сомкнулась рядами
И тихо рыдала и пела,
Узнав неподвижное тело.
Но видел я дальние дали,
И слышал с друзьями моими.
Как дети детей повторяли
Его незабвенное имя.
И мир исполински прекрасный
Сиял над могилой безгласной,
И был он надежен и крепок,
Как сердца погибшего слепок.
В развитии Заболоцкого как поэта огромную роль играла его работа над переводами стихов — главным образом, с грузинского. Начал он эту работу, если не ошибаюсь, в 1935 году и продолжал до самой смерти. Это был грандиозный, упорный, всегда вдохновенный труд, которому он отдал всю свою жизнь. Великую поэму Руставели «Витязь в тигровой шкуре» он перевел дважды — один раз до своего ареста, другой раз после освобождения, и оба раза по-разному. «Слово о полку Игореве» он перевел в лагере, стоя перед нарами на коленях. И этот лагерный перевод — самый лучший, самый поэтический, самый общедоступный — то есть народный — из всех существующих переводов.
К переводам с грузинского его привлек все тот же Тихонов. Он сам тогда занимался переводами грузин.
Он отвез Заболоцкого в Грузию и познакомил с грузинскими поэтами.
За двадцатилетие с 1935 года по 1955 год было переведено на русский больше стихов, чем за всю историю существования русского языка. Переводили главным образом с языков народов Советского Союза; переводили с языков народов социалистического лагеря, сложившегося как раз за это двадцатилетие; переводили и западных поэтов, но почти исключительно классиков; переводили поэтов Китая и Кореи. Этот огромный размах переводческой деятельности был вызван двумя разными, но совпавшими причинами. Одна причина была общественно-политическая — сближение народов требовало сближения их национальных культур. Вторая причина заключалась в том, что поэты в эту эпоху имели очень мало возможностей выразить себя в своем оригинальном творчестве. Переводы стихов давали им возможность заниматься поэзией во всей ее сложности и прелести, почти не ощущая механически навязанных извне чуждых искусству давлений и запретов. Поэзия наших национальных республик была тогда почти неизвестна русскому читателю.
И работа переводчика была увлекательна, как работа первооткрывателя.
Переводами грузинской поэзии занялись Тихонов и Пастернак. Заболоцкий вместе с ними ездил в Грузию, и Грузия – люди, природа, поэзия — была для него открытием, наложившим печать на всю его дальнейшую жизнь. Грузинская поэзия необычайно богата и разнообразна стилистически и, при всем своем своеобразии, усвоила, развиваясь, все те формы, которые, сменяя одна другую, были свойственны всей европейской поэзии за последние два с половиной века. И перевод грузинских стихов, старых и новых, требовал от поэта-переводчика стилистической лабильности, приспособляемости, изменчивости. В этом отношении Заболоцкий далеко превзошел и Тихонова, и Пастернака, которые и в переводе не умели отказаться от своей собственной поэтической манеры. Заболоцкий угадывал границы стиля каждого поэта и никогда не выходил из этих границ. Работа над решением все новых и новых стилистических задач отразилась и на его собственном стиле, привела к той отчетливости, точности, ясности в передаче образа и чувства, к той «классичности», которыми отмечен поздний период его поэзии.
Арест, лагерь, ссылка на десять лет прервали его работу над переводами грузинских поэтов. Но вернувшись, он снова, с прежней любовью, принялся за этот труд.
* * *
Я уже писал, что, живя с Заболоцким в Ленинграде, я знаком был с ним мало, поверхностно. Я встречался с ним в редакциях, у нас были общие друзья — Шварц, Олейников, Каверин,— но никакой близости между нами не существовало. Зимой 1945 года 1, первой послевоенной осенью, я жил уже в Москве, мечтал демобилизоваться, но все еще носил военную форму. И вдруг я услышал, что Николай Алексеевич Заболоцкий приехал из Караганды в Москву и живет без прописки на каких-то птичьих и очень опасных правах у Николая Леонидовича Степанова.
Мне захотелось навестить его. В то время человек, объявленный «врагом народа», а потом все-таки вернувшийся из лагеря, был странной, страшной, диковинной редкостью, и мне таких еще не случалось видеть. Я понимал, что многие остерегались возобновления знакомства с таким человеком, и это меня еще подзадорило.
Ведь не испугался же Степанов приютить у себя. Мне показалось, что стыдно не пойти.
Появлением Заболоцкого в Москве был очень взволнован мой тогдашний хороший знакомый, поэт-переводчик Семен Израилевич Липкин. Он никогда не видел Заболоцкого, но был поклонник его стихов и очень хотел с ним познакомиться. И мы решили пойти с ним вдвоем.
Липкин недавно перед тем демобилизовался, но все еще носил флотскую шинель. Был декабрьский день с мокрым снегом на улицах. Степановы жили тогда на Моховой, в доме Литературного музея. Они занимали крохотную чуланообразную квартирку, вход в которую был прямо со двора. Мы постучали. Дверь открыл Заболоцкий. Увидев нас, он вышел на крыльцо и осторожно прикрыл дверь у себя за спиной.
Меня он узнал не сразу. Вид двух мужчин в военной форме, по-видимому, смутил его, о чем я догадался гораздо позже. На нем была вылинявшая цветная рубаха поверх брюк, и на дворе ему было холодно; однако впустить нас он медлил. Я не видел его восемь лет, но он показался мне мало изменившимся.
В молодости благодаря полноте и солидности его принимали за человека средних лет; теперь он был человеком средних лет. Он, может быть, похудел, но не очень. Узнав меня, он поздоровался сдержанно. Я представил ему Липкина. Липкин объяснил, что знает и любит его стихи. Поколебавшись, Заболоцкий пригласил нас войти.
Из Степановых дома была только старушка мать. Разговор в комнате продолжался так же принужденно, как на дворе. Заболоцкий задал мне несколько вопросов о моей жизни, о моей семье. Его жена и дети были еще в Караганде,— они приехали туда к нему, когда его выпустили из лагеря и разрешили жить в Казахстане. Он прожил в Караганде год, работая в какой-то канцелярии. И вот приехал один в Москву. Останется ли он здесь — неизвестно. Я его спросил, не собирается ли он вернуться в Ленинград. Он ответил, внезапно покраснев:
— Нет! В Ленинград — никогда!
Больше никаких вопросов мы ему не задавали. Помню, выяснилось, что он спал у Степановых на обеденном столе. Николай Алексеевич немного оттаял, благодарил нас за посещение, но мы продолжали чувствовать себя неловко и поспешили уйти.
Всю зиму с сорок шестого по сорок седьмой год прожил он в Москве без жилья. После Степанова приютил его у себя Ираклий Андроников — тоже его старый друг по Ленинграду. Житье по чужим комнатенкам не давало ему возможности выписать из Караганды семью и делало его положение безвыходным. И вдруг весной 1946 года я узнал, что писатель Ильенков разрешил ему поселиться в своей просторной даче в Переделкино.
Это был отважный и удивительный поступок, тем более удивительный, что Ильенков не только не принадлежал к числу старых друзей Заболоцкого, но не был с ним даже знаком. В конце весны Заболоцкий с семьей поселился даче Ильенкова, и я, тоже живший тогда в Переделкине, оказался их ближайшим соседом. Мы виделись каждый день, очень сблизились и оставались в добрых дружеских отношениях до самой кончины Николая Алексеевича.
Поселившись в чужой пустой даче, Николай Алексеевич начал вить гнездо. Прежде всего он нанял человека и вместе с ним вскопал в саду участок под огород и посадил картошку.
Эта работа продолжалась несколько дней, в течение которых Николай Алексеевич трудился от зари до зари, переворачивая землю лопатой. Помню, меня это несколько удивило. Я и сам, как и он, не имел в Москве жилья и жил с женой и детьми в пустой отцовской даче. Как и у него тогда, мои литературные заработки носили случайный характер и были крайне скудны. И все-таки я рассчитывал только на литературные заработки и огорода не заводил. Я сказал ему об этом.
— Нет,— ответил он,— положиться можно только на свою картошку.
Я понял, до какой степени он, выйдя из лагеря, чувствовал себя неустойчиво. Он знал, какая тень продолжала лежать на нем, знал, что эта тень будет долго мешать ему вернуться к профессиональной литературной жизни, не обольщался тем, что ему удалось получить кое-какую переводную работу, и готовился ко всему.
Он в то время был еще очень силен физически и замечательно умело орудовал лопатой и топором. Помню, достал он дрова — метровые березовые чурбаки страшной толщины.
Он расставил их, как солдат — целое войско,— и стал показывать мне, как их надо колоть, чтобы они разваливались с одного удара. Это искусство было не совсем безызвестно и мне, я выклянчил у него колун и постарался доказать, что и я не лыком шит. Мы оба вошли в азарт и хвастались друг перед другом. Каждый чурбан, прежде чем бить, нужно было понять, потому что успех удара зависит от расположения суков. В этом понимании он превосходил меня – у меня был опыт войны, а у него опыт лагерей, и я видел, что его опыт покрепче моего. Я стал отставать, и он был очень доволен. С каждым ударом румянец у него на щеках разрастался, и скоро лицо его пылало, как солнце. Он улыбался и впервые показался мне почти счастливым. Тот гнет, который лежал у него на душе, как бы слегка поддался, оттаял.
Вообще в нем в то время жило страстное желание уюта, покоя, мира, счастья. Он не знал, кончились ли уже его испытания, и не позволял себе в это верить. Он не смел надеяться, но надежда на счастье росла в нем бурно, неудержимо.
Жил он на втором этаже, в самой маленькой комнатке дачи, почти чулане, где ничего не было, кроме стола, кровати и стула. Чистота и аккуратность царствовали в этой комнатке — кровать постелена по-девичьи, книги и бумаги разложены на столе с необыкновенной тщательностью. Окно выходило в молодую листву берез.
Березовая роща неизъяснимой прелести, полная птиц, подступала к самой даче Ильенкова. Николай Алексеевич бесконечно любовался этой рощей, улыбался, когда смотрел на нее. Однажды, когда я зашел к нему в комнатку, он усадил меня на кровать, сам сел на стул и прочитал мне свое новое стихотворение, которое начиналось так:
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей…
Это стихотворение, щемящее, нежное, поразило меня тем, чего не было в прежних стихах Заболоцкого,— музыкальностью.
В Переделкине он стал писать много — после восьмилетнего перерыва. Его новые стихи резко отличались от старых; они ничего не потеряли, кроме разве юношеского озорства, но приобрели пронзительность боли, и нежность, и, главное, необычайную музыкальность. Написав стихотворение, он шел ко мне, потому что я был ближайший сосед, которому можно было его прочитать. Меня его стихи восхищали, и я тут же с горячностью высказывал свое восхищение. Но сам он восхищался далеко не всеми своими стихотворениями и многие из них выбрасывал. Я никак не мог понять, чем он руководствовался при отборе, да, признаться, не понимаю и сейчас. Иногда он выбрасывал то, что мне особенно нравилось. Помню, сидя у меня, прочел он стихотворение о боге, играющем на рояле, и привел меня в восторг. Я все позабыл, в памяти у меня осталось только, что стоял рояль где-то на чердаке, где было очень сухо и жарко, где пахло пылью, рассохшимся деревом, паутиной, и что бог, иногда по ночам спускался с небес на чердак, садился да этот рояль и играл2.
Он прочел это стихотворение и ушел, и мы не виделись несколько дней. При следующей встрече я попросил прочитать его мне еще раз.
– Его уже нет,— ответил он.— Я его выбросил.
Я возмутился:
– Давайте я запишу. Как оно начиналось? Вы должны помнить.
Но он, упрямо сжав губы, твердил, что не помнит ни строчки. Я, возмущаясь, приставал к нему с этим стихотворением в течение нескольких лет. Но он был неумолим. Не знаю, действительно ли он начисто забыл его или не хотел вспоминать.
Однажды, во вторую половину дня, уже поздней осенью, у меня на даче сидели Заболоцкий и Липкин. Они сошлись у меня случайно и уже собирались уходить, как вдруг на крыльце загремело и в комнату вошел Фадеев.
Фадеев, тоже живший в Переделкине, время от времени совершал обход писательских дач и в некоторых из них застревал надолго. На нашу дачу заходил он и в летние месяцы, когда в ней жили мои родители, и в осенние, в зимние, когда в ней оставался только я со своей семьей. Отец мой, непьющий, всегда на случай этих посещений держал в буфете поллитровку.
Фадеев заходил невзначай, по-соседски, без делового повода, держал себя непринужденно, со всеми наравне, и мы любили его, хотя ни он сам, ни мы ни на минуту не забывали, что он — начальство.
Общество тридцатых и сороковых годов было прежде всего иерархично, и в этой строжайше соблюдаемой иерархии он стоял несравненно выше и нас, и подавляющего большинства остальных людей. К этому времени я уже хорошо знал его. Он был человек редкой красоты и обаяния, в каждом слове которого поблескивали и ум, и талантливость; так и хотелось довериться ему, до конца отдаться его очарованию, и я отдавался бы, если бы меня не смущала жесткие нотки, иногда проскальзывавшие в его речах Я смехе. Да и кроме того мы все слишком зависели от него чтобы любить его чистой, беспримесной любовью. От него зависели пайки, которые мы получали тоже по строго иерархическому принципу, от него зависело распределение жилья, которого у нас не было, и возможность печататься, которая была столь узка, и Сталинские премии, и строго нормированная газетная слава, и вообще вся та оценка твоей личности, от которой полностью зависели и ты сам, и твоя семья.
Поэтому даже против воли эти благодушнейшие добрососедские посещения имели привкус начальнического надзора.
Когда он вошел на этот раз, мне подумалось, что он явился ради Заболоцкого. Так и оказалось, — он объяснил, что заходил на дачу к Заболоцкому и, узнав, что Николай Алексеевич у меня, зашел ко мне. Мы все уселись вокруг стола, жена поставила на стол поллитровку и пошла жарить мясо на закуску. Я уже хорошо знал обыкновения Фадеева и сразу послал сына за второй поллитровкой. Заболоцкий принял тот степенный и важный вид, который у него всегда бывал при посторонних. Фадеев был шутлив, весел, говорлив, но говорил все о незначительном, случайном, как бы нащупывая почву. После двух-трех первых рюмок он попросил Заболоцкого почитать стихи.
Николай Алексеевич всегда охотно читал свои стихи, если его просили. На этот раз он читал обдуманно, с выбором. Лицо его несколько оживилось, он всегда интересовался тем, какое впечатление производят его стихи на слушателя. Фадеев слушал внимательно, поворачивая великолепную седую голову, великолепно сидевшую на великолепной шее.
Свои чувства он выражал, похохатывая высоким голосом. Стихи ему нравились, он похвалил их, но, в сущности, сдержанно. После стихов он стал расспрашивать Заболоцкого о его жизни. Николай Алексеевич отвечал скупо, ни на что не жалуясь и ничего не прося.
Потом произошло то, что происходило обычно, когда Фадеев приходил и засиживался. Сын мой снова был отправлен за бутылкой. Речь Фадеева превратилась в монолог, который невозможно ни запомнить, ни передать. Он говорил о Тургеневе, вспоминал сцены из его рассказов. Он читал стихи Баратынского, некоторые пел. Он пел сибирские партизанские песни. Он рассказывал о писателях – соседях по переделкинским дачам. И пил водку большими стопками. Я помню, он сказал однажды кому-то:
– У него нормальное отношение к еде: как к закуске.
Но сам он пил, почти не закусывая. Было страшно смотреть, сколько водки он в состоянии поглотить. Пьянел он медленно, лишь лицо его постепенно краснело и от этого становилось еще красивее под седыми волосами.
Речи его не делались сбивчивыми, но в них появлялись трагические и даже жалобные нотки. На что он жалуется, нельзя было понять, он, казалось, хотел сказать нам: я не такой, как вы думаете, я такой же, как вы. И оставалось ощущение исполинских бесцельно растрачиваемых сил, и становилось жалко его. Мы-то думали, что он человек, творящий законы времени, а он еще больше раб этих законов, чем мы.
Между тем шли часы, и давно уже была глухая ночь. Сынок мой, еще раза два бегавший за водкой — к соседям,– давно уже спал. Мы с женой попеременно засыпали на стуле, — то она заснет, то я. Заболоцкий раза два уходил домой и возвращался. Липкин тоже полежал часа два на диване, потом вернулся к столу. Один только Фадеев не проявлял ни малейших признаков утомления. Монолог его не прекращался, напротив, становился все более воодушевленным. Он читал наизусть стихи Некрасова, восхищаясь до слез. Потом стал рассказывать, как арестовали одну женщину, близкого его друга, и как он старался спасти ее и ничего не мог сделать.
Мы поняли, что он говорит о Марианне Герасимовой, сестре Валерии. Рассказывая о своих бесплодных попытках отстоять ее, он вдруг зарыдал, опустив седую голову на стол, на руки.
Наконец, в пятом часу черной декабрьской ночи, он поднялся, чтобы уйти. Его качало, и стало страшно, что он валится на дороге и никуда не дойдет. Мы с Липкиным решили пойти с ним и довести его до его дачи. Едва мы вышли за калитку, как пришлось взять его под руки. Он становился все беспомощнее, засыпал на ходу, и мы тащили его на себе, изнемогая от тяжести, потому что он был велик и грузен. Мы переговаривались с Липкиным, говоря о нем в третьем лице, потому что было ясно, что он нас не слышит и не понимает. Так мы протащили его метров триста, но едва свернули за угол на дорогу, ведущую к его даче, как он вдруг ожил. Ноги его окрепли, он вырвал руки и объявил, что дальше пойдет один. Мы ни за что не хотели бросать его на полдороге в таком состоянии и настаивали, что доведем его до дверей. Но он остановился и упорно, даже с ожесточением гнал нас.
Мы не привыкли спорить с начальством, да, кроме того, и сами были пьяны и очень устали. Попрощавшись, мы разошлись.
Прошло два дня, мы сидели с женой и детьми за ужином, как вдруг к нам постучали. Я вышел на крыльцо и увидел жену Фадеева А. О. Степанову и ее сестру. С величайшим изумлением я узнал от них, что Фадеев до сих пор домой не вернулся. Они искали его по переделкинским дачам и зашли к нам, потому что слышали, что он был у нас. Они были убеждены, что он у нас до сих пор, и не верили мне, когда я утверждал, что не видел его уже два дня. Они думали, что я прячу его, и я предложил им обыскать нашу дачу, чтобы убедиться. От этого они уклонились, и мне показалось, что Степанова не слишком встревожена,— по-видимому, она попривыкла к подобным происшествиям.
Через несколько дней как-то утром я встретил Фадеева на одной из переделкинских тропинок. Он был свеж, статен, подтянут, весел, высоко нес гордую голову. Остановив меня, он стал расспрашивать о романе, который я тогда писал.
— Какая радость — писать роман! — сказал он.— Месяцами, годами живешь с одними и теми же героями, ждешь, что они сделают дальше, а делают они всегда неожиданное.
В разговорах со мной — и с многими другими — он часто жаловался, что должность генерального секретаря Союза писателей и члена ЦК партии мешает ему писать. Он даже, казалось, завидовал тому, что я, при всем моем житейском неблагополучии, сижу и пишу. Я знал, что жалуется он совершенно искренне, но знал также, что отрава власти, могущества, первенства сидит в нем настолько сильно, что у него никогда не хватит духа от нее отказаться. Знал я и то, что власть его иллюзорна, что для того, чтобы не потерять ее, он должен беспрестанно угадывать волю вышестоящих и выполнять ее наперекор всему, не останавливаясь перед любой несправедливостью.
– Какой твердый и ясный человек Заболоцкий, – сказал он мне. – Он не развалился, не озлобился. На него можно положиться.
И тут я понял, что Николай Алексеевич прошел проверку благополучно.
Около двух лет прожили мы с Николаем Алексеевичем в Переделкине в ближайшем соседстве, и за это время я хорошо узнал его. Это действительно был твердый, и ясный человек, но в то же время человек, изнемогавший под тяжестью невзгод и забот. Бесправный, не имеющий постоянной московской прописки, с безнадежно испорченной анкетой, живущий из милости у чужих людей, он каждую минуту ждал, что его вышлют,— с женой и двумя детьми. Стихов его не печатали, зарабатывал он только случайными переводами, которых было мало и которые скудно оплачивались. Почти каждый день ездил он по делам в город, — два километра пешком до станции, потом дачный паровичок. Эти поездки были для него изнурительны — все-таки шел ему уже пятый десяток. Дорога станцию, так хорошо нам обоим знакомая, вела мимо кладбища, осененного высокими соснами, вершины которых уходили высоко в небо. Возле самой дороги была могила летчика, сбитого под Москвой во время войны, тогда еще сохранявшая некоторые свои украшения — цветные ленты, вылинявшие от дождя, и деревянный пропеллер.
И это кладбище, и сосновую рощу, и могильный пропеллер с лентами, и ночное возвращение домой — из города в Переделкино — удивительно изобразил он в стихотворении «Прохожий», написанном весной 1948 года:
Исполнендушевной тревоги,
В треухе, с солдатским мешком,
По шпалам железной дороги
Шагает он ночью пешком.
Уж поздно. На станцию Нара
Ушел предпоследний состав.
Луна из-за края амбара
Сияет, над кровлями встав.
Свернув в направлении к мосту,
Он входит в весеннюю глушь,
Где сосны, склоняясь к погосту,
Стоят, словно скопища душ.
Тут летчик у края аллеи
Покоится в ворохе лент,
И мертвый пропеллер, белея,
Венчает его монумент.
И в темном чертоге вселенной,
Над сонною этой листвой
Встает тот нежданно мгновенный,
Пронзающий душу покой.
Тот дивный покой, пред которым,
Волнуясь и вечно спеша,
Смолкает с опущенным взором
Живая людская душа.
И в легком шуршании почек,
И в медленном шуме ветвей
Невидимый юноша-летчик
О чем-то беседует с ней.
А тело бредет по дороге,
Шагая сквозь тысячи бед,
И горе его, и тревоги
Бегут, как собаки, вослед.
Так как я тоже совершал частые походы со станции мимо того же кладбища, он переписал это стихотворение и подарил его мне. Этот листок хранится у меня до сих пор, — стихотворение написано на нем остро отточенным карандашом мелким, ровным, четким почерком. Все свои стихи он писал и переписывал карандашом, и при его аккуратности, при тщательности, с которой он делал любое дело, это получалось у него лучше, отчетливее, чем на пишущей машинке.
Все литераторы, жившие тогда в Переделкине, много гуляли. Я во время длинных своих прогулок по окрестностям встречал и Всеволода Иванова, и Катаева, и Фадеева, и Тихонова, и Каверина, и Федина, и других наших соседей. Один только Заболоцкий не любил прогулок и избегал их. Происходило это, вероятно, оттого, что он, за долгую изнурительную жизнь в лагере, привык беречь силы. Человеку, изнемогающему под тяжестью подневольного труда, бесцельное хождение кажется нелепостью.
А Заболоцкому и после лагеря не пришлось отдохнуть,— и колка дров, и огород, и, главное, беспрестанные поездки в город — все это требовало от него полного напряжения сил. В свободное время он предпочитал сидеть у себя в комнате или в саду. Я не сразу понял его состояние и нередко подсмеивался над его нежеланием ходить гулять. Я стыдил его, что он ни разу не ходил в лес, не прошелся по берегу речки.
— Вы как Фет,— сказал я ему однажды.— Он тоже, как вы, был страстный изобразитель природы и не любил на нее смотреть.
И я рассказал ему, что когда Фет приехал в Неаполь, друзья сняли ему комнату с великолепным видом на Неаполитанский залив и Везувий, думая, что поэту, изобразителю природы, этот вид доставит особенное удовольствие. Но Фет завесил свое окно плотной шторой и так ни разу и не отодвинул ее.
Заболоцкий выслушал мой рассказ угрюмо. Он сказал, что Фет был плохой поэт, хотя и не любил Неаполитанского залива.
Николай Алексеевич терпеть не мог Фета, как и многих других поэтов, с детства меня восхищавших3.
От этого между нами возникали постоянные споры, доходившие до настоящей ярости. Я отстаивал Фета с бешенством. Я читал ему фетовское описание бабочки:
Ты прав: одним воздушным очертаньем
Я так мила,
Весь бархат мой с его живым миганьем –
Лишь два крыла…
Выслушав, он спросил:
– Вы рассматривали когда-нибудь бабочку внимательно, вблизи? Неужели вы не заметили, какая у нее страшная морда и какое отвратительное тело.
Нет, обольстить его Фетом было невозможно. Ни Фетом, ни Яковом Полонским, ни Некрасовым, ни Сологубом, ни Ходасевичем, ни Ахматовой, ни Маяковским. Отношение его к Блоку до такой степени раздражало меня, что мы годами не упоминали в наших разговорах этого имени. Зато и обожаемого им Хлебникова я поносил, как мог. Я утверждал, что Хлебников – унылый бормотальщик, юродивый на грани идиотизма, зеленая скука, претенциозный гений без гениальности, услада глухих к стиху формалистов и снобов, что сквозь стихи его невозможно продраться, и так далее в том же роде.
Он слушал меня терпеливо, ни в чем не соглашаясь. Наши симпатии сходились только на Тютчеве и Мандельштаме.
Во вторую половину жизни – после лагерей – он выше всех других русских поэтов ставил Тютчева. Он знал его всего наизусть и считал единственным недосягаемым образцом. Огромное воздействие Тютчева на стихи Заболоцкого последнего десятилетия его жизни неоспоримо.
В творчестве Заболоцкого за его жизнь произошла огромная эволюция. Литературные же вкусы его, симпатии и антипатии, эволюционировали гораздо медленнее. В стихах Заболоцкого, написанных за последние пятнадцать лет его жизни, самое пристальное исследование не обнаружит ни малейшего влияния Хлебникова. Однако до конца дней своих он продолжал утверждать, что Хлебников – величайший поэт двадцатого века. Я часто приписывал это его упрямству. Пожалуй, упрямство – не то слово. Он был на редкость верный человек – верный во всех своих приязнях и неприязнях. Заставить его изменить сложившееся мнение было нелегко. Иногда в наших спорах мне начинало казаться, что в глубине души он со мною согласен, но не хочет, чтобы я об этом догадался.
Впрочем, может быть, я ошибался.
Меня особенно сердило, когда он судил о любимых мною поэтах, почти не зная их. Прочел когда-то в молодости случайно попавшееся стихотворение Фета, оно по случайным причинам не понравилось ему, показалось скроенным из банальных элементов, и он навсегда отверг Фета, больше его не читая.
Стремясь его переубедить, я нередко читал ему самые разные стихи, которых он не знал. Он всегда внимательно и охотно слушал, но почти никогда не соглашался с моими оценками. За двенадцать лет нашего постоянного общения мне удалось переубедить его только в очень немногом. Да и тут я, пожалуй, слишком самонадеян, полагая, что это мне удалось переубедить его. Просто к концу жизни отношение его к некоторым поэтам стало медленно меняться. Он, например, открыл для себя Ахматову и стал с уважением читать ее. О Блоке он уже не отзывался так, как вначале, и я знал, что он, потихоньку от меня, часто его читает. Я видел, как постепенно изменялось его отношение к Пастернаку.
Вначале он Пастернака любил мало и знал плохо. Я помню, как в конце сороковых годов мы были с ним у Пастернака в гостях. Пастернак прочел нам несколько глав из «Доктора Живаго» и несколько стихотворений, приписанных его герою. Заболоцкий был добр, внимателен, любопытен, но я видел, что все это произвело на него не слишком большое впечатление. Он прежде начал восхищаться переводами Пастернака, а только потом его собственным творчеством. В последние годы своей жизни он относился к Пастернаку с благоговением — и к его личности, и ко всему, что Пастернак писал. Пастернака изобразил он в своем стихотворении «Поэт», написанном в 1953 году:
А внизу на стареньком балконе —
Юноша с седою головой,
Как портрет в старинном медальоне
Из цветов ромашки полевой.
Щурит он глаза свои косые,
Подмосковным солнышком согрет,
Выкованныйгрозами России
Собеседник сердца и поэт.
Любопытно, что это стихотворение мне удалось напеть в первом посмертном сборнике стихов Заболоцкого, вышедшем под моей редакцией в издательстве «Советский писатель» в 1960 году.
Лесючевский, глава издательства, ненавидевший Заболоцкого лично и обкарнавший сборник, как мог, заметил это стихотворение и сразу заподозрил, что оно посвящено Пастернаку. В то время писать о Пастернаке было запрещено, и стихотворение казалось обреченным. Но я стал доказывать Лючевскому, что изображенный в стихотворении поэт не Пастернак, а Тихонов, который очень обидится, если этого стихотворения не окажется в сборнике, и Лесючевский уступил.
Ожесточенные мои споры с Николаем Алексеевичем никогда не отражались на наших личных отношениях. Этот добрый, справедливый, верный человек был терпим к чужому мнению. Он был прекрасным другом своих друзей, хотя душевное целомудрие никогда не допускало его до дружеских излияний. Привязавшись к кому-нибудь, он привязывался навсегда, до конца. Такими вечными привязанностями его были и Хармс, и Введенский, и Олейников, и Евгений Шварц, и Каверин, и Степанов, и Ираклий Андроников, и Симон Чиковани, и Антал Гидаш, и в последние годы Эммануил Казакевич, Борис Слуцкий.
С Тихоновым он расходился во вкусах и мнениях, но питал к нему глубокую признательность, которую не могло поколебать ничто.
За долгие годы общений с Николаем Алексеевичем для меня мало-помалу стал проясняться путь его умственного развития; я начал догадываться об истории развития его вкусов. Он родился и вырос в маленьком глухом городке, и все, что знал, узнавал самоучкой, до всего додумывался самостоятельно, и нередко очень поздно узнавал то, что с детства известно людям, выросшим в культурной среде. Он понимал, что он самоучка, и всю жизнь относился к самоучкам с особой нежностью. Он называл их «самодеятельными мудрецами»,— то есть мудрецами, в основе мудрости которых лежит не школьная наука, не книжность, а собственное, наивное, но отважное мышление. Такими «самодеятельными мудрецами» считал он Григория Сковороду и Циолковского. Он ценил Циолковского не столько за его пророческие открытия в области астронавтики, сколько за его статьи по философско-этическим вопросам, в которых выражались смутные мечты о будущем совершенстве человечества; все эти статьи Циолковский издавал брошюрками в первые годы после революции, и все эти брошюры – величайшая библиографическая редкость – Заболоцкий собрал и переплел в один том.
Величайшим «самодеятельным мудрецом» считал он, конечно, Хлебникова. «Самодеятельным мудрецом» был для него и Даниил Хармс.
Стихи Николай Алексеевич любил с отроческих лет, и первым поэтом, поразившим его, заученным наизусть, был Алексей Константинович Толстой. Я был удивлен таким совпадением: когда мне было лет десять-двенадцать,я тоже выше всех поэтов считал того же Алексея Толстого и полюбил его да еще Жуковского гораздо раньше, чем Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока. Впоследствии я совсем в нем разочаровался, — то же было и с Заболоцким, только, по-видимому, несколько позже. Знакомиться по-настоящему с русской поэзией Заболоцкий стал уже взрослым, в Ленинграде. Здесь он, попав в круг Хармса и Введенского, открыл Хлебникова, и Хлебников надолго заслонил от него всю остальную поэзию. К Хлебникову он пришел совсем иначе, чем все прочие хлебниковские поклонники. Им нравился Хлебников за то, что он не похож на всю предыдущую поэзию, которая им приелась. Заболоцкий же полюбил Хлебникова за то, что это, в сущности, была первая поэзия, с которой он столкнулся в жизни.
Русской поэтической классикой он овладел позже, во взрослые годы, и она наложила свою печать на все его позднее творчество. Это был своеобразный, необычный путь развития — от Хлебникова к Тютчеву. Путь этот был пройден трудна и основательно, потому что Заболоцкий был «самодеятельный мудрец», не доверявший чужим суждениям и до всего доходивший своим умом. Сам, своим умом старался он решить и две величайшие задачи, волновавшие его,— задачу смерти и задачу любви.
О том, как он решал эти задачи, я расскажу все, что знаю.
… Заболоцкий утверждал, что смерти нет; смерти не было, нет и никогда не будет. Он утверждал это в течение всей своей сознательной жизни, с молодых лет до конца. Утверждал в разговорах с друзьями, утверждал в стихах.
В основе этого утверждения лежала мысль, что если каждый человек, в том числе и он, Николай Заболоцкий, — часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый человек бессмертен. Смерти нет, есть только превращения, метаморфозы. Наиболее полно выразил он эту утешительную мысль в одном стихотворении 1937 года, которое так и называется — «Метаморфозы».
…Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,—
Мой бедный прах, когда-то так любимый.
А я все жив!..
И дальше:
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком;
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь то, что должно называть
Бессмертием. О, суеверья наши!
Как видите, самую мысль о смерти он называл суеверием.
Эта же идея,— что каждый бессмертен, потому что бессмертна природа,— высказывалась им и гораздо раньше. Еще в 1929 году, в стихотворении «Прогулка», он говорил:
И смеется вся природа,
Умирая каждый миг.
В том же 1929 году, в стихотворении «Искушение», где рассказывается о смерти девушки, Заболоцкий старался убедить читателя, что смерть эта — мнимая, кажущаяся. Мертвую девушку закопали в землю, но
Солнце встанет, глина треснет,
Мигом девица воскреснет.
Из берцовой из кости
Будет деревце расти…
В 1936 году он написал:
Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Но дальше в этом стихотворении он объясняет, что душа его ожесточилась зря, потому что благодаря мнимости смерти, благодаря совершающимся в природе метаморфозам бессмертны не только тела, но и мысли людей:
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды,
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!
И одиннадцать лет спустя, вернувшись из лагерей, он упрямо писал все о том же, все о том же.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Еще пять лет спустя, в 1952 году, он, вспоминая умерших друзей своей юности, пишет все о том же:
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья — корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры — цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
Вслед за этим написал он стихотворение «Сон», которое начинается так:
Жилец земли, пятидесяти лет,
Подобно всем счастливый и несчастный,
Однажды я покинул этот свет
И очутился в местности безгласной.
Как видите, это тоже о смерти. И смерть, как и прежде, вовсе не представляется ему уничтожением или исчезновением, а напротив:
Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья…
И даже в трагическом стихотворении 1956 года «Где-то в поле возле Магадана», в котором рассказывается о смерти двух заключенных, замерзших в тундре, смерть — не уничтожение, а только «уход в дальний край»:
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Стихотворение это он написал за два года до собственной смерти. Он продолжал отрицать смерть — в обычном понимании этого слова — до самого конца. В разговорах он отрицал это «суеверие» еще определеннее и бесповоротнее, чем в стихах.
Мы с ним, оставаясь вдвоем, по русскому обыкновению, часто «философствовали». В наших рассуждениях и спорах он неизменно объявлял себя «материалистом» и «монистом». Под «монизмом» разумел он понятие, противоположное «дуализму», и отзывался о «дуализме» с презрением. «Дуализмом» он называл всякое противопоставление духовной жизни — материальной, всякое непонимание их тождества, полной слитности. Поэтому, говоря о бессмертии, он вовсе не имел в виду существования души вне тела. Он утверждал, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничего не исчезает, а только меняет форму.
Для меня это много раз повторяемое им рассуждение было недостаточно убедительно. Я спорил с ним – довольно робко. Я соглашался, что если живое становится мертвым, то это всего только превращение, а не исчезновение; однако для живого совершенно безразлично исчезнет ли оно или «превратится».
Если из берцовой кости умершей девушки вырастет деревце, то это будет уже не девушка, а другое существо, сознание же девушки ее «я» погибнет безвозвратно. Хотя природа и бессмертна и в ней ничего не исчезает, но мы с вами смертны и умрем всерьез, навсегда.
Он не соглашался. Слушал хмуро и упрямо повторял свое. Эти разговоры о смерти происходили обычно ночью за вином, у меня на квартире. В последние годы жизни он ничего не пил, кроме вина, но вина пил много и не умел без него обходиться. К его приходу я запасал несколько бутылок «Телиани», потому что «Телиани» он предпочитал всем другим винам; думаю, причины этого предпочтения были прежде всего литературные — он очень любил и часто повторял стихи Мандельштама:
В самом маленьком духане
Ты товарища найдешь.
Если спросишь «Телиани»,
Поплывет Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывешь.
Он приходил часов в семь, читал свои последние стихи, потом мы принимались читать стихи других поэтов. Часов в девять садились за стол и сидели порой часов до трех ночи.
Он мог выпить вина сколько угодно, и я скоро отставал от него. Пьянел он медленно, становился все веселее. Потом хмурился и тогда со все возраставшим ожесточением повторял, что мы не умрем, а только превратимся.
Надо сказать, что к таким его рассуждениям я относился недостаточно серьезно, и это привело меня к ошибке. Я перестал спорить, возражать, а только отшучивался. Я знал, как он был чуток к юмору, и потому никогда не опасался шутить в его присутствии над чем угодно. Уехав летом 1958 года в Коктебель, я отправил ему оттуда следующее шуточное стихотворное послание:
«Н. А. Заболоцкому,
который, выпив три бутылки «Телиани», любит утверждать, что после смерти мы перевоплотимся в другие существа.
Тело, жертва медицины,
Мертвенно, как перламутр,
Препараты и вакцины
Принимает скорбно внутрь.
А душа, пред униженьем
Опуская гордый взор,
Уж ведет с уничтоженьем
Предстоящимразговор:
— Не хочу я превращений
Вмножество вещей, веществ
Или перевоплощений
Вмножество иных существ.
Не хочу я вечных странствий
Паром, снегом и водой,
Не хочу лететь в пространстве
Ослепительной звездой.
Не хочу я цепью брякать,
Дом хозяйский сторожа,
Птицей петь, лягушкой квакать,
Быть супругою ежа.
Ванечка, гулявший с мамой
Вдоль по берегу ручья,—
Это я был, тот же самый,
Это я, и только я.
Принимая капли на ночь
У предела бытия,
Это я, Иван Степаныч,
Это я, все тот же я.
Доброй Машею любимый
Мне неведомо за что,
Это я, неповторимый,
Я, и более никто.
Не боюсь чертей и ада,
С мукой примирюсь любой,
Мне ничьей судьбы не надо,
Дайте быть самим собой!
И в ответ гремит на башне,
Отмечая каждый час,
Звон привычный, звон всегдашний,
Утешительныйдля нас.
Ничего не обещая,
Кроме вечной пустоты,
Ничего не предвещая,
Кроме полной темноты».
К моему удивлению никакого ответа на это послание я не получил. Через месяц я вернулся в Москву, и Заболоцкий зашел ко мне.
Была уже вторая половина августа, лето он провел в Тарусе и показался мне посвежевшим, поздоровевшим. В город заехал только на несколько дней и зашел ко мне, чтобы прочитать мне свою новую поэму «Рубрук». Читал он весело, увлеченно, счастливо, громко смеясь от радости в тех местах, которые ему самому казались особенно удачными. Поэма была написана круто, зорко, щедро, поразила меня внутренней веселостью, наблюдательностью, жадным жизнелюбием. Все это я высказал автору — к его большому удовольствию. Когда разговор о «Рубруке» иссяк, я спросил его, получил ли он мое послание. И был поражен, как внезапно изменилось его лицо. Он потемнел, замолк, поник. Мне стало жалко его. Я понял, как некстати была моя шутка.
Я понял, что вся эта созданная им теория бессмертия посредством метаморфоз всю жизнь была для него заслоном, защитой. Мысль о неизбежности смерти — своей и близких — была для него слишком ужасна. Ему необходима была защита от этой мысли, он не хотел смириться, он был из несмиряющихся.
Найти защиту в представлении о бессмертной душе, существующей независимо от смертного тела, он не мог — всякая религиозная метафизическая идея претила его конкретному, предметному, художественному мышлению. Поэтому он с таким упорством, непреклонностью, с такой личной заинтересованностью держался за свою теорию превращений, сулившую бессмертие и ему самому, и всему, что он любил, и сердился, когда в этой теории находили бреши.
Он умер через два месяца после этого нашего свидания.
Ни в молодости, ни в зрелые годы Заболоцкий стихов о любви не писал. Эта странная особенность отличала его от всех поэтов мира. Любовные стихи начал он писать в конце жизни.
Почему же это так получилось? По-видимому, по разным причинам. Во-первых, так шло развитие поэтических вкусов Заболоцкого. Его внимание художника вначале было целиком обращено на внешний мир, на эксцентрическую, причудливо-живописную его сторону. В этом насмешливо изображаемом вещном и конкретном мире не находилось места для любви.
И только постепенно, с годами, с трагическим и печальным расширением жизненного опыта, овладевая все новыми и новыми изобразительными средствами, Заболоцкий научился говорить обо всем, о любых человеческих чувствах, в том числе и о любви.
Вторая причина лежала в его целомудренно-скрытном характере; ни в стихах, ни в разговорах с друзьями он никогда не говорил о том, что касалось его одного. Нужна была трагедия, нужна была нестерпимая боль, чтобы преодолеть его скрытность, чтобы вынудить его нарушить стоном это принудительное молчание.
Третья причина лежала в конкретной истории его чувств. О ней мы можем только догадываться. Никто не имеет потребности говорить о счастливой любви, а Заболоцкий рано женился, рано обзавелся детьми и был, кажется, совершенно счастлив в своей семейной жизни. Во всяком случае, и он так полагал, и все так полагали. Он любил жену, и жена любила его, и он считал этот вопрос решенным навсегда.
Жена его Катерина Васильевна была готова ради него на любые лишения, на любой подвиг.
По крайней мере, такова была ее репутация в нашем кругу, и в течение многих-многих лет она подтверждала эту репутацию всеми своими поступками. В первые годы их совместной жизни он был не только беден, а просто нищ; и ей, с двумя крошечными детьми, пришлось хлебнуть немало лишений. К середине тридцатых годов Николай Алексеевич стал несколько лучше зарабатывать, у них появилось жилье в Ленинграде, наладился быт; но после двух-трех лет относительно благополучной жизни все рухнуло — его арестовали. Положение Катерины Васильевны стало отчаянным, катастрофическим. Жена арестованного «врага народа», она была лишена всех прав, даже права на милосердие. Ее вскоре выслали из Ленинграда, предоставив возможность жить только в самой глухой провинции. И она выбрала городок Уржум Кировской области — потому что городок этот был родиной ее мужа. Она жила там в страшной нищете, растя детей, пока наконец, в 1944 году, не пришла весть, что Николай Алексеевич освобожден из лагеря и получил разрешение жить в Караганде.
Она сразу, взяв детей, переехала в Караганду к мужу. Вместе с ним мыкалась она в Караганде, потом, вслед за ним, переехала под Москву, в Переделкино, чтобы здесь мыкаться не меньше. Мучительная жизнь их стала входить в нормальную колею только в самом конце сороковых годов, когда они получили двухкомнатную квартиру в Москве на Хорошевском шоссе и он начал зарабатывать стихотворными переводами.
В эти годы я близко наблюдал их семейную жизнь. Я сказал, что в преданности Катерины Васильевны было даже что-то чрезмерное. Николай Алексеевич всегда оставался абсолютным хозяином и господином у себя в доме. Все вопросы, связанные с жизнью семьи кроме мельчайших, решались им единолично. У него была прирожденная склонность к хозяйственным заботам, особенно развившаяся благодаря испытанной им крайней нужде. В лагере у него одно время не было даже брюк, и самый тяжелый час его жизни был тот, когда их, заключенных, перегоняли через какой-то город и он шел по городской улице в одних кальсонах. Вот почему он с таким вниманием следил за тем, чтобы в доме у него было все необходимое.
Он единолично распоряжался деньгами и сам покупал одеяла, простыни, одежду, мебель. Катерина Васильевна никогда не протестовала и, вероятно, даже не давала советов. Когда ее спрашивали о чем-нибудь, заведенном в ее хозяйстве, она отвечала тихим голосом, опустив глаза: «Так желает Коленька» или «Так сказал Николай Алексеевич». Она никогда не спорила с ним, не упрекала его — даже когда он выпивал лишнее, что с ним порой случалось. Спорить с ним было нелегко,— я, постоянно с ним споривший, знал это по собственному опыту. Он до всего доходил своим умом и за все, до чего дошел, держался крепко. И она не спорила.
Он платил ей за покорность самой нежной, бесспорной любовью. В одном удивительном стихотворении 1955 года он впервые чуть-чуть приоткрыл свои чувства к жене. В этом стихотворении он вообще впервые приоткрыл многие свои чувства, о которых прежде считал нужным умалчивать. Называется оно «Бегство в Египет». Под «бегством в Египет» он разумел переезд всей семьей на маленькую дачку с верандой, снятую на летние месяцы в поселке под Москвой, по Белорусской железной дороге.
Вот это стихотворение:
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленныйнедугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелен
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой –
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах,-
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленныйна меня.
Ангел-хранитель со светящимся взором — вот кто была Катерина Васильевна для Заболоцкого. В неустойчивом, полном опасностей мире только ее покорность и преданность казались ему неизменными.
Встречаясь с Заболоцким, я, грешным делом, мало к ней приглядывался. Он полностью заслонял ее от меня собою, и я воспринимал ее только как дополнение. Когда он читал свои стихи, она слушала, безмолвно восхищаясь. Она постоянно твердила: «Николай Алексеевич это любит», «Николай Алексеевич это не любит», «Николай Алексеевич считает так-то», а как она сама считает, оставалось неизвестным. И вдруг она ушла от него к другому.
Нельзя передать его удивления, обиды и горя. Эти три душевных состояния обрушились на него не сразу, а по очереди, именно в таком порядке. Сначала он был только удивлен — до остолбенения — и не верил даже очевидности. Он был ошарашен тем, что так мало знал ее, прожив с ней три десятилетия в такой близости. Он не верил, потому что она вдруг выскочила из своего собственного образа, в реальности которого он никогда не сомневался.
Он знал все поступки, которые она могла совершить, и вдруг в сорок девять лет она совершила поступок, абсолютно им непредвиденный. Он удивился бы меньше, если бы она проглотила автобус или стала изрыгать пламя, как дракон.
Но когда очевидность сделалась несомненной, удивление сменилось обидой. Впрочем, обида — слишком слабое слово. Он был предан, оскорблен и унижен. А человек он был самолюбивый и гордый. Бедствия, которые он претерпевал до тех пор,— нищета, заключение, не задевали его гордости, потому что были проявлением сил, совершенно ему посторонних. Но то, что жена, с которой он прожил тридцать лет, могла предпочесть ему другого, унизило его, а унижения он вынести не мог.
Ему нужно было немедленно доказать всем и самому себе, что он не унижен. Что он не может быть несчастен оттого, что его бросила жена. Что есть много женщин, которые были бы рады его полюбить. Нужно жениться. Немедленно. И так, чтобы об этом узнали все.
Он позвонил одной женщине, одинокой, которую знал мало и поверхностно, и по телефону предложил ей выйти за него замуж.
Она сразу согласилась. Для начала супружеской жизни он решил поехать с ней в Малеевку в Дом творчества.
В Малеевке жило много литераторов, и поэтому нельзя было выдумать лучшего средства, чтобы о новом его браке сразу стало известно всем. Подавая в Литфонд заявление с просьбой выдать ему две путевки, он вдруг забыл фамилию своей новой жены и написал ее неправильно.
Я не хочу утверждать, что с этим новым его браком не было связано никакого увлечения. Сохранилось от того времени одно его стихотворение, посвященное новой жене, полное восторга и страсти:
Признание
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится – не убавится,
Что не сбудется – позабудется…
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?
Но стихотворение это осталось единственным. Больше ничего он новой своей жене не написал. Их совместная жизнь не задалась с самого начала. Через полтора месяца они вернулись из Малеевки в Москву и поселились на квартире у Николая Алексеевича. В этот период совместной их жизни я был у них всего один раз. Николай Алексеевич позвонил мне и очень просил прийти. Я понял, что он чувствует необходимость как-то связать новую жену с прежними знакомыми, и вечером пришел. В квартире все было как при Екатерине Васильевне, ни одна вещь не сдвинулась с места, стало только неряшливее. Печать запустения лежала на этом доме. Новая хозяйка показалась мне удрученной и растерянной. Да она вовсе и не чувствовала себя хозяйкой, — когда пришло время накрывать на стол, выяснилось, что она не знает, где лежат вилки и ложки. Николай Алексеевич тоже был весь вечер напряженным, нервным, неестественным.
По-видимому, вся эта демонстрация своей новой жизни была ему крайне тяжела. Я высидел у него необходимое время и поспешил уйти. Через несколько дней его новая подруга уехала от него в свою прежнюю комнату, и больше они не встречались.
И удивление, и обида – все прошло, осталось только горе. Он никого не любил, кроме Катерины Васильевны, и никого больше не мог полюбить. С новой женой он не сжился не потому, что она была чем-нибудь нехороша, а потому, что она была не той единственной, которую он любил. Оставшись один, в тоске и несчастье, он никому не жаловался. Он продолжал так же упорно и систематично работать над переводами, как всегда, он внимательно заботился о детях. Все свои муки он выразил только в стихах,— может быть, самых прекрасных из всех, написанных им за всю жизнь.
Он тосковал по Катерине Васильевне и с самого начала мучительно беспокоился о ней. И эта тоска, и это беспокойство, и сознание, что он не может ей помочь, отразилось уже в самом первом из обращенных к ней стихотворений — «Чертополох».
Ему поставили на стол букет чертополоха, и великолепное изображение этих прекрасных и страшных цветов с клинообразными шипами он закончил так:
Снилась мне высокая темница
И решетка черная, как ночь,
За решеткой — сказочная птица,
Та, которой некому помочь.
Но и я живу, как видно, плохо,
Ибо я помочь не в силах ей.
И встает стена чертополоха
Между мной и радостью моей.
И простерся шип клинообразный
В грудь мою, и уж в последний раз
Светит мне печальный и прекрасный
Взор ее неугасимых глаз.
Теперь он уже вовсе не ее одну винил в разрыве. Он считал, что они оба виноваты, — значит, винил и себя:
Клялась ты — до гроба
Быть милой моей.
Опомнившись, оба
Мы стали умней.
Опомнившись, оба
Мы поняли вдруг,
Что счастья до гроба
Не будет, мой друг.
Колеблется лебедь
На пламени вод.
Однако к земле ведь
И он уплывет.
И вновь одиноко
Заблещет вода,
И глянет ей в око
Ночная звезда.
Он думал о ней постоянно. Видел ее всюду. Нежное, точное, необычайное изображение того, как она явилась ему во сне, мы находим в его стихотворении «Можжевеловый куст»:
Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.
Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовшийменя смертоносной иглой!
В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст…
Да простит тебя бог, можжевеловый куст!
Как отличается нежность и изящная мягкость этих печальных стихов от веселой грубости «Столбцов», с которых он начал свой путь!
Шло время, он продолжал жить один — с взрослым сыном и почти взрослой дочерью, — очень много работал, казался спокойным.
Гордая сдержанность никогда не позволяла ему говорить о своем несчастье даже с близкими друзьями. Но в стихах он был откровенен. Уже больше года прошло после разрыва, а он писал:
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Ты ли, которая снова весной
Вспомнила наши прошедшие годы,
Наши заботы и наши невзгоды,
Наши скитанья в далеком краю, —
Ты, опалившая душу мою?
На возвращение жены он не надеялся. Свой разрыв с нею он считал окончательным, бесповоротным. Он не делал никаких попыток вернуть ее. Но острота тоски его и нежность не проходили. Весной 1958 года, за несколько месяцев до смерти, он написал стихотворение «Ласточка», в котором еще раз выразил свое отчаянье:
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижет,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережет.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.
Удивленее повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдаленный край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.
Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилек.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
Он уже хорошо понимал, что с ним случилось несчастье, которого не поправишь. Несчастье смягчило его, открыло в его душе те стороны — доброту, сочувствие к людям,— которые всегда были в ней, но в молодые годы заслонялись насмешливой суровостью. Несчастье смягчило его, но не сломило. Он нес его как сильный и гордый человек. Он очень много работал, он жадно интересовался литературой, жизнью, политикой, историей. Он писал стихи, проникнутые удивительной нежностью к людям, — «Некрасивая девочка», «Старая актриса», «О красоте человеческих лиц», «Старость», «Детство», «Это было давно», «Казбек», «Городок», «Стирка белья». Каждое лето теперь проводил он в Тарусе. Жил он там один, снимая комнату у хозяйки; иногда из Москвы приезжала к нему на недолгое время дочь.
Неподалеку от него в Тарусе жил венгерский писатель Антал Гидаш с женой Агнессой Кун – близкие друзья Заболоцкого. Агнесса Кун заботилась о Николае Алексеевиче с материнской добротой, следила за тем, чтобы он был сыт, здоров. Николай Алексеевич очень полюбил Тарусу – архаический русский городок на Оке. Тарусские улички, сады, березовые рощи, Ока – все это стало жить теперь в его стихах, как прежде жила Грузия.
Он не примирился со своим горем и не свыкся с ним; но он трудом и силой воли заставил свое горе не заслонять от него ни людей, ни искусства, ни вселенной. Ранней весной 1957 года он поехал с группой советских поэтов в Италию. Никогда до тех пор не был он за границей. Поэты решили лететь самолетом; но у Заболоцкого уже болело сердце, и врач посоветовал ему ехать поездом. Получалось, что ему придется ехать через пол-Европы, а он не знал европейских языков и не был уверен в своем здоровье. Добрый Борис Слуцкий, почти незнакомый с Николаем Алексеевичем лично, вызвался поехать вместе с ним поездом, чтобы не оставлять его одного.
И они направились в Рим — через Будапешт и Вену.
Вернувшись из Италии, Николай Алексеевич позвонил мне и предложил встретиться в ресторане «Пекин». За столиком он рассказал мне о Флоренции, Равенне и, главным образом, о Венеции. Впечатления переполняли его, но он еще не находил слов для их выражения. Я знал это его свойство — ему нужно было время, чтобы переварить впечатления. Мысли еще бродили в нем, только зарождаясь. Я заметил, что мысли эти были не столько об Италии, сколько о России. Чужие страны пробудили в нем множество соображений о родине. Он говорил мне о том, как громадна наша страна, как громадна ее история, как громадны в ней события, мечты, люди.
Я уже упоминал, что он зашел ко мне как-то во второй половине августа 1958 года прочесть свою поэму «Рубрук в Монголии». Эта полная пышных и неожиданных образов поэма вся пронизана веселым обожанием жизни, и он смеялся, читая ее. Слыша его смех, я подумал, что наконец-то он начал справляться с горем, угнетавшим его более двух лет.
И он, кажется, действительно с ним уже почти справился. Недовольно отвергнув спор о смерти и бессмертии, он оживленно заговорил со мной о разных житейских делах и планах. У него был план достать для своего недавно женившегося сына квартиру и таким образом отселить его от себя.
– И ему будет лучше, и мне, – сказал он. – Я ведь должен и о себе подумать. Я ведь еще могу жениться.
Не знаю, имел ли он кого-нибудь на примете, говоря о своем намерении жениться. Думаю, что никакой определенной женщины за этим не стояло. Просто в этой фразе выразилось то, что Катерины Васильевны он больше не ждет.
Перед уходом он прочел мне еще одно свое новое стихотворение, которое потрясло меня больше, чем «Рубрук», Это было суровое требование, обращенное к самому себе:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.
А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Когда я думаю о Заболоцком, я всегда вспоминаю это стихотворение. В нем он отчетливо и сильно выразил самую главную черту своего характера. Все беды, которые наваливала на него судьба, он побеждал, заставляя свою душу трудиться. Только этим он ее и спас — и во время травли тридцатых годов, и в лагерях, и потом, когда его оставила жена. Прочитав мне это стихотворение, он ушел — веселый, не знающий, что больше ни одного стихотворения он уже не напишет.
Он пережил уход Катерины Васильевны. Но пережить ее возвращения он не мог.
На другой день после того, как он был у меня, он вернулся в Тарусу. Около первого сентября из Тарусы переехали в город Гидаш и Агнесса Кун. Агнесса зашла к нам и рассказала, что Заболоцкий решил остаться в Тарусе на весь сентябрь; он с увлечением переводит сербский эпос, здоров, весел и хочет вернуться в город как можно позже.
После этого сообщения я не ожидал что-нибудь услышать о Заболоцком раньше октября. И вдруг, через неделю, я узнал, что Заболоцкий в городе, у себя на квартире, и к нему вернулась Катерина Васильевна.
Трудно сказать, как он поступил бы дальше, если бы был в состоянии распоряжаться собой. Мы этого не знаем и никогда не узнаем, потому что сердце его не выдержало и его свалил инфаркт.
После инфаркта – он прожил еще полтора месяца. Состояние его было тяжелым, но не казалось безнадежным. По-видимому, только он один из всех и понимал, что скоро умрет. Все свои усилия после инфаркта — а он не позволял душе лениться! — он направил на то, чтобы привести свои дела в окончательный порядок. Со свойственной ему аккуратностью он составил полный список своих стихотворений, которые считал достойными печати. Он написал завещание, в котором запретил печатать стихотворения, не попавшие в этот список. Завещание это подписано 8 октября 1958 года, за несколько дней до смерти.
Ему нужно было лежать, а он пошел в ванную комнату, чтобы почистить зубы.
Не дойдя до ванной, он упал и умер.
Примечания:
1. Н. А. Заболоцкий приехал в Москву в январе 1946 года.— Ред.
2. Содержание этого стихотворения, по свидетельству Е. В. Заболоцкой, несколько иное. Старый клавесин стоял на чердаке, где было сухо, пыль, паутина. По ночам, по рассохшимся ступеням осторожно подымался старик. Руки его были костлявы и жилисты, но когда он садился за клавесин и играл,— бог спускался с небес, воплощаясь в его музыке (см. «Воспоминания о Заболоцком». 1977. С. 227).
3. Это опровергается свидетельством Е. В. Заболоцкой (см. сб. «Воспоминания о Заболоцком». М., 1977. С. 226) — Ред.
Стихи дня — Николай Заболоцкий «Свадьба» и «В этой роще березовой…»
Николай Алексеевич Заболоцкий – поэт с исключительно трудной судьбой. Взлёт молодого поэта был блистательным и новаторским – ироничные, образные, мощные стихотворения его первых поэтических книг, в частности, «Столбцов», наполнены энергией и юностью.
В 1938 году Заболоцкий был осуждён за антисоветскую пропаганду, отбывал наказание в лагерях на Дальнем Востоке. В мемуарах «История моего заключения» поэт представляет живое свидетельство о своих лагерных годах.
Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали. Впрочем, допрос иногда прерывался и мы сидели молча. Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.
В день полагалось на человека 300 граммов хлеба, дважды в день кипяток и обед из жидкой «баланды» и черпачка каши.
Голодным и иззябшим людям этой пищи, конечно, не хватало. Но и этот жалкий паек выдавался нерегулярно и, очевидно, не всегда по вине обслуживающих нас привилегированных уголовных заключенных. Дело в том, что снабжение всей этой громады арестованных людей, двигавшихся в то время по Сибири нескончаемыми эшелонами, представляло собой сложную хозяйственную задачу. На многих станциях из-за лютых холодов и нераспорядительности начальства невозможно было снабдить людей даже водою. Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни.После таких жизненных испытаний стихотворения Заболоцкого навсегда были отмечены печатью страданий и философского взгляда на жизнь. Пожалуй, его творчество – наиболее «философски выверенное» среди поэтов 20 века.
Заболоцкий перевёл «Слово о полку Игореве», переводил и грузинских поэтов.
Сегодня мы представляем для сравнения два стихотворения Николая Заболоцкого – «Свадьба» (из первого сборника «Столбцы») и «В этой роще березовой…», написанное после заключения.
Каждый ли поэт готов пройти творческую эволюцию такой ценой?
СВАДЬБА
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
На тонкой ножке сельдерей.
Так он почил в расцвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.
Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там — молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
***
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка,—
Встанет утро победы торжественной
На века.
Н.А. Заболоцкий » Сочинения, ЕГЭ по литературе 2019
Николай
Заболоцкий (1903-1958) — поэт мысли, поэт философских раздумий и классической
завершенности стиха.
Писал он стихи скупо, лишь когда вызревала мысль, и
оставил читателям томик своих поэтических произведений и несколько книг
переводов, единодушно признанных образцовыми.
В
автобиографии Заболоцкий так определил содержание и мотивы своей первой книжки
стихов — «Столбцы»: «По выходе из армии я попал в обстановку последних лет
нэпа. Хищнический быт всякого рода дельцов и предпринимателей был глубоко чужд
и враждебен мне. Сатирическое изображение этого быта стало темой моих стихов
1927—1928 годов, которые впоследствии составили книжку «Столбцы»». В
«Столбцах» пошлый, тусклый быт людей, интересующихся лишь материальными
благами, грозит лишить человека чувства красоты мира. В стихотворении «Свадьба»
Заболоцкий развенчивает мещанскую идиллию «Ивановых», рисуя отвратительно зрелище
свадебного пиршества, торжества плоти: «Мясистых баб большая стая / сидит
вокруг, пером блистая, / и лысый венчик горностая / венчает груди, ожирев / в
поту столетних королев.
/ Они едят густые сласти, / хрипят в неутоленной
страсти…» Эта сатирическая картина завершается чудовищным танцем,
захватывающим все и всех в свой круговорот, даже самый дом летит в этой
исступленной вакханалии.
В
ряде стихотворений, написанных во одно время со «Столбцами» (1929) и поэмой
«Торжество земледелия» (1933), Заболоцкий обращается к философской
проблематике, к вопросам жизни й смерти. В таких стихотворениях, как «Лицо
коня» (1926), «В жилищах наших» (1926), «Прогулка» (1929), речь идет о тех
вопросах, которые в дальнейшем станут основными для Заболоцкого. Он
противопоставляет жизни людей, живущих «умно и некрасиво», нераскрытую мудрость
природы, жизнь и красоту деревьев. В мире природы нет разобщения, поэтому
деревья могут превращаться в людей, а люди в деревья. Превращение людей в
деревья — чудо, свидетельствующее об единстве всего живого. В стихотворении
«Лицо коня» очеловечен и одухотворен облик коня.
Здесь сказалось и воздействие
живописи П. Филонова, изображавшего на своих картинах «лиЦа» коней, проникнутые
мыслью и страданием, переплетающимися в едином жизненном потоке движения
природы. «И если б человек увидел / Лицо волшебного коня, / Он вырвал бы язык
бессильный свой / И отдал бы коню. Поистине достоин / Иметь язык волшебный
конь». К циклу поэм о природе принадлежат поэмы «Безумный волк» (1931),
«Деревья» и «Птицы» (1933). Это философские произведения, в основе которых
лежат излюбленные, натурфилософские идеи Заболоцкого о разумности природы,
превращенные в сказочный миф.
Второй
этап творческого развития Заболоцкого проходил под знаком обращения к
классической русской поэзии Пушина, Тютчева, Баратынского. Тема природы
остается основной темой стихов Заболоцкого. Поэт предпослал своим стихам,
написанным в сороковых годах, программное стихотворение «Я не ищу гармонии в
природе» (1947), в котором он возвращается к творческим исканиям тридцатых
годов.
Но теперь в его отношении к природе возникает и моральная проблема.
Природа лишена понимания добра и зла, она равнодушна к человеческому страданию и в этом /
отношении «бесплодна». И с другой стороны — человеческое страдание, судьба человека, лишенного зрелища природы, искаженность его представления о мире, волнуют поэта («Слепой», 1946).
Мысль
о смерти и бессмертии — одна из основных тем поэзии Заболоцкого, который
представляет себе личность человека как собрание атомов, верит в сохранение и
метаморфозы самой материи, в образование новых существ из атомов праха. В
стихотворении «Завещание» (1947) он говорит о «незримом мире туманных
превращений»: «Я не умру, мой друг. Дыханием цветов / Себя я в этом мире
обнаружу». Это более глубокое развитие мысли, выраженной еще в стихотворении
«Метаморфозы» (1937) о неизменности перехода одних форм материи в другие.
Стихотворения по- своему продолжают философскую лирику Тютчева и Баратынского,
их элегические размышления о жизни.
В последние годы жизни Заболоцкого в его творчестве все более заметно обращение к человеку, появление личной темы, интерес к быту. Человек интересует его теперь не только как отвлеченный, собирательный образ Человека с большой буквы в его отношении к природе. Он стремится показать в своих стихотворениях личность, характер.
Цикл «Последняя
любовь» занимает особое место в лирике Заболоцкого. В основном поэт и в
последнее десятилетие своей жизни остается певцом природы. Пройдя сложный
поэтический путь от изображения гротескно-карнавального мира «Столбцов» через
философскую насыщенность и сложность поэм и стихов тридцатых годов, он пришел
к классически ясной и строгой поэзии, поэзии мысли. Каждый творческий этап,
сохраняя своеобразие поэтической структуры, оставлял след в его дальнейшем
творчестве, обогащал его новыми открытиями. «Классичность» стихов последнего
периода отнюдь не обращена к прошлому; не будучи стилизацией классики, стихи
пронизывают настроения современности.
Николай Заболоцкий. История русской литературы ХХ в. Поэзия Серебряного века: учебное пособие
Николай Заболоцкий
Объединение реального искусства, или ОБЭРИУ, вместе с молодыми ленинградскими поэтами «левого» фланга (Д. Хармсом, А. Введенским, И. Бахтеревым и др.) организовывал Николай Алексеевич Заболоцкий (1903, Казань– 1958, Москва), поэт, чей жизненный и творческий путь во многом отразил трагические судьбы русской литературы XX в. Он принял участие в составлении программы и декларации группы, был автором манифеста, опубликованного в 1928 г. Название группы расшифровывал как «Объединение единственно реалистического искусства», а «у» – это украшательство, «которое мы себе позволяли». Поэт прошел путь от модернизма в обэриутский период творчества до классически ясного стиля в зрелый период. В настоящее время воспринимается как поэт-классик XX в.
Впервые стихотворения Заболоцкого «Красная Бавария», «Футбол», «Поход» были опубликованы в конце 1927 г. в ленинградской периодике.
Известность пришла после книги стихов «Столбцы» (1929), в которой поэт создает гротескно-примитивный мир, совмещая натурализм и сюрреализм, иронию и своеобразную философию. Автор в своих авангардные поисках, экспериментировании со смыслами соприкасается с Д. Хармсом. Нарушая привычную логику, Заболоцкий очеловечивает животных и «анимализирует» людей. В стихотворении «Битва слонов» поэт описывает «борьбу со смыслом», используя возможности бурлескной метафорики:
Воин слова, по ночам
Петь пора твоим мечам!
<…>
Битва слов! Значений бой!
В башне Синтаксис – разбой.
Европа сознания
В пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
Стреляющие разбитыми буквами,
Боевые слоны подсознания
Вылезают и топчутся,
Словно исполинские малютки.
Однако торжество зауми, победившей в битве, приводит к поражению поэзии: «Поэзия, сраженье проиграв, / Стоит в растерзанной короне». Отказываясь от выработанных культурой правил, автор обнаруживает, что «Синтаксис домики строит не те, / Мир в неуклюжей стоит красоте.
/ Деревьев отброшены старые правила, / На новую землю их битва направила. / Они разговаривают, пишут сочинения, / Весь мир неуклюжего полон значения». Гармонизировать мир значит исказить его и проиграть битву творческого мышления с косностью материи, тогда как, по мысли поэта, важно воплотить парадоксальную несуразность и сочную свежесть обнаруженной «новой земли». Работая над «Столбцами», Заболоцкий пишет стихотворение «Свадьба» (1928), в котором прозорливость поэтического зрения, смелые метафорические образы, статичные картины, переданные в динамике движения, сарказм и ирония автора, его любовь к бытию и беззлобный смех над его убогостью и красочной роскошью достигают сюрреалистической остроты и неожиданности. Пафос оды, высокого жанра классицизма сочетается с гротескно-сатирическим стилем.
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе
<…>
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужчины
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
<…>
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там – молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
Поэт подчеркивал, что это не пародия, это – «мое зренье» [282]. Принцип контраста, противопоставление миров «здесь» и «там», двухполюсность воссоздаваемой картины рождает эффект синтеза комического и трагического, Их взаимопроникновение передается через гротеск и одновременно использование «памяти» торжественного звучания одического ямба, восходящего к одам М. Ломоносова и Г. Державина. Высокая литературная лексика – «венец», «блистая», «дивный» – вступает в разительный контраст с системой «низких» образов и прозаизмов того «омерзительно вещественного», которым упиваются герои «Свадьбы». Поэт утверждал, что «предмет не дробится <…> в стихах», напротив, он «сколачивается и уплотняется до отказа».
Характер «зрелищности» образной картины мира, созданной Заболоцким, заключается в необычном ракурсе зрения. Поэт называл себя «поэтом голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя» [283].
Творчество периода «Столбцов» связано с эстетическими поисками таких русских художников, как П. Филонов, Н. Гончарова, М. Ларионов, уходящих от раздробленности мира, ищущих архетипы подсознательного и формы их выражения. Стихотворный орнамент изукрашен воображением автора, смело обращающегося с традиционными тропами и стилистическими фигурами. Слушая стихотворение «Движение», соратник по ОБЭРИУ И. Бахтерев вспоминал, что «думал о Филонове» [284]:
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкает,
В его блестящем животе.
В «Столбцах» проявилось резко индивидуальное восприятие жизни. Заболоцкий позже писал, что его темой был враждебный ему «хищнический быт всякого рода дельцов».
которые подчеркивают деформацию смысла и обнажают трагическую суть бытия. Стиль гротескного примитива, одноплановый синтаксис при многоплановой семантике, гротескные несовпадения между лексической и стилистической окраской слова и его логическим содержанием создают смысловую какофонию, которая как раз и отражает «реализм» абсурда и сознания «маленького человека».
Выступая в 1936 г. в дискуссии о формализме и вынуждено соглашаясь с обвинениями в адрес его экспериментальных стихов, Заболоцкий не отказывался от сделанного им в начале творческого пути. Поэт подчеркивал: ««Столбцы» научили меня присматриваться к внешнему миру, пробудили во мне способность пластически изображать явления. В них удалось мне найти некоторый секрет пластических изображений». В этом сборнике зарождается и основная натурфилософская тема творчества Заболоцкого – жизнь природы и человека в ней. «Столбцы» были резко встречены официальной критикой, но высоко оценены соратниками по авангарду.
Второй сборник Заболоцкого «Стихотворения.
1926–1932» возбудил столь резкую критику, что уже набранный в типографии, он не был подписан к печати. Поэма «Торжество Земледелия» (1929–1930), опубликованная в журнале «Звезда» (1933, № 2–3), была изъята. Весь тираж журнала был вновь набран, но уже без поэмы Заболоцкого. Поэт, несмотря на все обстоятельства, шел путем напряженных философских и художественных исканий. Поэмы «Торжество земледелия», «Безумный волк» (1931), «Деревья» (1933), «Лодейников» (1932–1947) включали в себя как авангардные эксперименты, так и проблемы высшего смысла жизни, гармонии бытия, предельных оснований человеческого существования, свойственные русской художественной традиции.
Последним перед арестом поэта и приговором к пяти годам лагерного заключения был сборник «Вторая книга» (1937), в котором автор создает «поэзию мыслей», развивая традиции Г. Державина и А. Пушкина, Е. Баратынского и Ф. Тютчева. Основная направленность лирики Заболоцкого середины 1930-х гг. – философская. В стихотворениях 1936–1937 гг.
«Вчера о смерти размышляя…», «Бессмертие» (позднее получило название «Метаморфозы») ставятся извечные вопросы бытия. Поэт создает образ «живой архитектуры» мира, стремится передать диалектику взаимопревращений:
Звено в звено и форма в форму.
Мир Во всей его живой архитектуре —
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре.
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком;
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Стихотворения сборника объединены идеей взаимного родства человека со всем сущим, и для поэта это не абстракция, а доказательная объемная картина мира. Заболоцкий перепроверяет условия бытия, баланс между мышлением и материей и с удивлением обнаруживает пульсацию мысли в самой материи. В стихотворении «Все, что было в душе…» (1936) человек втянут в ситуацию сократического диалога между цветком и его мертвым подобием-чертежом:
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно
проснулась,
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось
так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
В марте 1938 г. поэт был незаконно арестован органами НКВД, после жестокого допроса в течение четверых суток и содержания в тюремной психиатрической больнице получил пятилетний срок исправительно-трудовых работ. С конца 1938 г. до начала 1946 г. Заболоцкий пробыл в лагерях Дальнего Востока, Алтайского края, Казахстана, трудился в тяжелейших условиях на лесоповале, взрывных работах, строительстве железнодорожной магистрали и лишь благодаря счастливым обстоятельствам и образованию устроился чертежником в проектное бюро, что спасло ему жизнь. За это время им было написано несколько стихотворений («Лесное озеро», «Соловей»). Природа понимается поэтом как хаос и дисгармония, торжество борьбы за выживание, побеждают сильнейшие, и в этом видимость гармонии, которая является плодом фантазий человека, а не реальностью.
Но именно эта мечта-фантазия преображает природу и делает ее соразмерной духовности человека:
Когда огромный мир противоречий
Насытится бесплодною игрой, —
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.
<…>
Так, засыпая на своей кровати,
Безумная, но любящая мать
Таит в себе высокий мир дитяти,
Чтоб вместе с сыном солнце увидать.
Послевоенная лирика Заболоцкого отмечена опытом жестоких испытаний, углубленным взглядом в тайны природы и человеческой души, законы социальной жизни. Создаются такие стихотворения, как «Слепой», «Я не ищу гармонии в природе…», «Завещание». Памяти А. Введенского, Д. Хармса, Н. Олейникова – друзьям по группе ОБЭРИУ – посвящено «Прощание с друзьями».
Стихи Заболоцкого отличаются поэтической конкретностью, пластикой и живописностью образов, глубоким осмыслением проблем бытия. Стихотворение «Я не ищу гармонии в природе…», программное для поздней лирики, вступает в диалог и полемику с тютчевской традицией.
Ф. Тютчев утверждал: «Певучесть есть в морских волнах, / Гармония в стихийных спорах… / Невозмутимый строй во всем, / Созвучье полное в природе». Заболоцкий же говорит о противоположных чертах миросостояния:
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир ее дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Одухотворенность мира тем не менее передана через систему тропов: эпитеты, сравнения, метафоры и олицетворения говорят о неизмеримой сложности живущего и дышащего мира:
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке,
Когда, сияньем немощным объята,
Слепая ночь опустится к реке.
<…>
И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло.
Размышляя о неизбежности смерти, поэт прибегает к пушкинской традиции, но переносит акцент с бессмертной души на свое «телесное» (в преображенном виде) соприсутствие в природе:
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
<…>
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небе пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Элегически-медитативные строки, написанные пяти– и шестистопным ямбом, утверждают жизнь и красоту бытия:
Нет в мире ничего прекрасней бытия.
Безмолвный мрак могил – томление пустое.
Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.
Социально-гуманистические лейтмотивы в поэзии Заболоцкого наиболее ярко воплощены в стихотворении «Где-то в поле возле Магадана…» (в печати – в 1965).
Герои – два старика в лагере на Колыме, у которых отнята возможность восхищаться красотой мира и тем самым участвовать в «дивной мистерии Вселенной», лишь смерть освобождает их от лагерных уз и дарует им бессмертные «созвездья Магадана».
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь ее проникновенный
До людей уже не доходил.
<…>
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, встав над головой.
Эти строки перекликаются с «Реквием» А. Ахматовой, «Воронежскими тетрадями» и «Стихами о неизвестном солдате» О. Мандельштама, лагерной прозой В. Шаламова и А. Солженицына.
В 1946 г. Заболоцкий смог вернуться в Москву и в 1948 г. даже опубликовать свои стихи. Полная реабилитация последовала после смерти Сталина.
В 1956–1957 гг. поэт создает свой знаменитый лирический цикл «Последняя любовь» (10 стихотворений). Драма любви раскрывается через параллелизм состояний природы и душевных переживаний. Образы приобретают высокое символическое звучание (стихотворение «Можжевеловый куст»). В посмертно опубликованном стихотворении «Не позволяй душе лениться!» автор выразил свое жизненное и творческое кредо:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Заболоцкий перевел «Слово о полку Игореве», «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели. В статье «Мысль – Образ – Музыка» (1957) он подчеркивал, что «сердце поэзии – в ее содержательности», «поэт работает всем своим существом» и ключевыми понятиями для него являются «мысль – образ – музыка – вот идеальная тройственность, к которой стремится поэт». Признание Заболоцкий получил спустя десятилетие после смерти, о нем стали писать как о выдающемся лирике XX в., продолжившем великую традицию русской философской поэзии.
Сочинения
Заболоцкий Н. Собрание сочинений: В 3 т. М, 1983–1984.
Заболоцкий Н. Столбцы и поэмы. Стихотворения. М., 1989.
Литература
Македонов А.В. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л., 1968
Ростовцева И.И. Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания. М., 1984.
Турков А. Николай Заболоцкий: Жизнь и творчество. М., 1981.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРесЯ вышла из «Картонки» — Российская газета
Они играют в барах размером со шкаф и на гигантских опен-эйрах. Их музыка звучала с высоты Эйфелевой башни и на борту подводной лодки…
Так писали о созданном в 2005 году минском кабаре-бэнд «Серебряная свадьба».
С яркими театрализованными шоу группа успешно гастролировала по Беларуси, России, Украине, Германии, США. Приезжала на «Славянский базар в Витебске». Еще два года назад она давала концерты в Москве и Санкт-Петербурге и вдруг… пропала из виду. К счастью, не насовсем. Недавно ее фронт-вумен Светлана Бень на XXX Международном музыкальном фестивале имени Ивана Соллертинского в Витебске представила театрально-музыкальный проект «Из жизни насекомых», в котором выступила в роли вокалистки и одного из режиссеров. 15 февраля проект «Из жизни насекомых» смогли увидеть в Центре имени Мейерхольда московские зрители.
Светлана, вы родились в Витебске. Там же в белорусском театре «Лялька» поставили несколько кукольных спектаклей. Приятно выступать в родном городе?
Светлана Бень: Славу Витебск во многом приобрел благодаря «Славянскому базару». Но не будем забывать, что в нем есть фестиваль современной хореографии, на котором взросли многие витебские «веселые безумцы». Еще в городе проходили встречи, посвященные Бахтину, которого я очень люблю.
Ваш новый спектакль — это 14 пронзительных стихотворений ленинградского поэта начала 1930 годов Николая Олейникова, музыка современного белорусского композитора Валерия Воронова, потрясающий мультимедийный ряд, фортепиано, скрипка и космическое звучание терменвокса. Валерий Воронов подчеркивал, что музыкальный цикл написан для певицы и актрисы Светланы Залесской-Бень. Как возникло ваше творческое содружество?
Светлана Бень: Меня всегда интересовала сложная и необычная музыка. Поэтому я была безумно счастлива и польщена, когда такой замечательный композитор, как Воронов, живущий сегодня в Германии и продолжающий сотрудничать с белорусскими театрами и оркестрами, побывав на нашем концерте, предложил сделать совместный проект. Когда я показала ему стихи Николая Олейникова, поэта из круга ОБЭРИУтов — членов объединения реального искусства, репрессированного в 1937-м, который потряс меня еще в подростковом возрасте, мы посчитали его концепцию «букашечной природы человека» очень интересной.
Это аллегория, достойная Крылова или Козьмы Пруткова! Несправедливо, что столь ироничный, точный, сконцентрированный, обладающий потрясающим чувством юмора литератор, как Олейников, остается менее известным, чем его друзья Хармс, Введенский и Заболоцкий. Я буду счастлива, если кто-то благодаря спектаклю откроет для себя этого поэта.
Я — режиссер театра кукол. У меня есть свой волшебный театр «Картонка», существующий в свободном бродячем режиме
Есть в проекте персонажи, которые вам симпатичны, а также к которым вы испытываете неприязнь?
Светлана Бень: Мне близки образы таракана, попавшего в стакан, роботического персонажа, который поет о трагедии Чарлза Дарвина, безумного ученого, влюбленного в нолики и высшую математику. Мне, кстати, математика тоже очень нравится, хотя я в ней совершенно не разбираюсь. Но я уверена — это одна из сфер поэзии! Лишь вивисектор меня огорчает. Но… во всем красивом должно быть что-то страшное. Поэтому приходится брать на сцене большие руки и махать ими.
«Из жизни насекомых» показывали в разных странах. Как реагировали зрители?
Светлана Бень: В Беларуси и России залы традиционно серьезные. В Польше и Германии все ложились от хохота. Выходит на сцену дура в рогах жука! Это же действительно смешно! Но, пожалуй, самая эмоциональная публика — украинская. Во время спектакля там все плачут, а после обязательно приходят обниматься за кулисы.
С проектом вы уже выступали на фестивалях в Минске, Витебске, Могилеве. Каким вам видится его будущее?
Светлана Бень: Я надеюсь, что у спектакля будет богатая фестивальная история. Сцена Витебской областной филармонии, где мы выступали во время фестиваля Соллертинского, просто замечательная! Было бы здорово, если бы мы имели возможность сыграть его на таких же хороших площадках в других белорусских и российских городах.
Два года назад «Серебряная свадьба» приостановила деятельность. Что с кабаре-бэндом?
Светлана Бень: Да, мы сейчас не играем.
Сегодня большую часть моей творческой активности занимает театр. Ведь я — режиссер театра кукол. У меня есть свой волшебный театр «Картонка», существующий в свободном бродячем режиме. А еще происходит огромное количество различных творческих коллабораций. Например, вместе с немецкой художницей Линой Хесиной мы сделали «Театральный автомат» — крошечный театр, похожий на фотобудку, в которой показывают спектакль для одного зрителя. А с Мишей Сафроновым из Санкт-Петербурга, автором замечательного мультсериала «Летающие звери», мы поставили спектакль «Легкий слон».
Светлана Бень: В Беларуси и России залы серьезные, а вот в Польше и Германии все ложились от хохота.
Хотите знать больше о Союзном государстве? Подписывайтесь на наши новости в социальных сетях.
| / Сочинения / Заболоцкий Н.А. / Разное / Темы, идеи, образы лирики Н.А. Заболоцкого Н. Заболоцкий принадлежит к поколению писателей, вступивших в литературу уже после революции. В этом поэте поражает удивительная преданность творчеству, упорная работа над совершенствованием поэтического мастерства, целеустремленное развитие собственной концепции. Он критически относился к своим произведениям и к их подбору, считая, что нужно писать не отдельные стихотворения, а целую книгу. На протяжении жизни поэт несколько раз составлял превосходные сборники. Заболоцкий очень внимательно относился к живой человеческой душе. Это привело его к психологически насыщенным сюжетным зарисовкам («Жена», «Неудачник», «В кино», «Некрасивая девочка», «Старая актриса»…), к наблюдениям над тем, как душа и судьба отражаются во внешности человека («О красоте человеческих лиц», «Портрет»). В творчестве поэта отчётливо выделяются три основных периода, каждый из которых отличается друг от друга. Раннее творчество Заболоцкого формировалось под влиянием эстетики обериутов, так как он был одним из создателей и идеологов литературной группировки ОБЕРИУ. В своей декларации они называли себя поэтами «голых конкретных фигур, вплотную придвинутых к глазам зрителя». Диапазон идей лирики Н.А. Заболоцкого 20-х годов освещает, в основном, обличение бездуховности мещанского мира периода нэпа, жадность людей к материальным благам, которые мешают человеку чувствовать красоту мира. В конце 20-х — начале 30-х годов в поэзию Заболоцкого приходит его главная тема — тема природы. Сын агронома, Николай Заболоцкий с детства видел в природе живое существо, наделённое разумом. И по мысли поэта, социалистическая революция должна освободить от эксплуатации не только людей, но и животных. Поэт одухотворяет образы животных, птиц, деревьев. Но, восславив мудрость природы, он видит и её злые, стихийные силы. Человек для него — венец природы, «мысль её, зыбкий ум её». И всё же человек не царь, а сын природы. Поэтому он должен не покорять природу, а бережно вести её от «дикой свободы», «где от добра неотделимо зло», в мир разума, гармонии и солнца. Эти мысли звучат и в позднем стихотворении Заболоцкого «Я не ищу гармонии в природе…», и в стихотворениях 30-х годов «Всё, что было в душе…» и «Вчера, о смерти размышляя…». В поздней лирике тема природы приобретает классическую стройность. Мир природы хранит «множество диковин» («Вечер на Оке»), но распознать их может далеко не каждый. Осень у Заболоцкого похожа на «молодую царевну в венце» («Сентябрь»), а сам поэт подобен кедру, расщеплённому громами («Гроза идёт»). Увлекаясь в 30-е годы изучением трудов Ф.Энгельса и К.Циолковского, поэт размышляет о философии взаимоотношений человека и природы. В его натурфилософских стихах начинают звучать темы жизни и смерти, смерти и бессмертия. Заболоцкий уверен, что человек — это скопление атомов, а после смерти, в процессе перерождений самой материи, человек может стать частью мира природы, поэтому всё живое на земле наделено разумом. Это отражено в стихотворении «Метаморфозы»: Мысль некогда была простым цветком; Поэма шествовала медленным быком. Мысли о человеческом бессмертии, воплощённом в процессе превращения материальной оболочки человека в другие формы материи, развивается и в более позднем стихотворении «Завещание»: «Я не умру, мой друг. Дыханием цветов // Себя я в этом мире обнаружу». В лирике Заболоцкого продолжаются традиции Тютчева и Баратынского. В стихотворении «Гроза» в метафорической форме показаны связи человека и природы, которая дарит миру возможность творить. Как во время грозы обновляется мир, идущий от тьмы к свету, так и в процессе творчества в «ночи вдохновенья» возникает «молния мысли», — и рождается слово. В послевоенной лирике поэта ставятся проблемы истинной и ложной красоты (стихотворения «О красоте человеческих лиц», «Одинокий дуб», «Некрасивая девочка»). Красоту души мы «творим по мере наших сил», она не «сосуд, в котором пустота», а «огонь, мерцающий в сосуде». В философской лирике последних лет поэт раскрывает тему памяти и преемственности поколений («Журавли»), болью отдаётся в его стихах тема войны («Прохожий», «В этой роще берёзовой…»). Вторя Тютчеву, Заболоцкий воспевает «последнюю любовь» в одноимённом цикле. Но его чувство лишено блаженства и полно горечи. То поэт признаётся, что «слезами и стихотвореньями» обожжёт «свою горькую, милую…», то душа его «кричит от боли», то между ним и его радостью «встаёт стена чертополоха», потому что «их песенка спета» и «счастья до гроба не будет, мой друг». Стихи Заболоцкого отличаются свежестью художественных образов, глубокой мыслью, искренним чувством и повышенной музыкальностью, что создаётся причудливыми звукописными образами. В образах его произведений «золото дубравы» и «серебро березняка» («Подмосковные рощи»), «зелёный луч» морского заката («Зелёный луч»), «белый блеск вольтовой дуги» («Гроза идёт»). В них звучит призыв: «Откройся, мысль! Стань музыкою, слово, // Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!» Таким образом, и в гротеске «Столбцов», и в классически стройной поздней лирике Заболоцкого заключена мысль и неожиданность поэтических образов, изящество и музыкальность поэтического слова.
/ Сочинения / Заболоцкий Н.А. / Разное / Темы, идеи, образы лирики Н.А. Заболоцкого | |
ru!
Для поэта большое значение имела красота природы, ее воздействие на внутренний мир человека. А также целый ряд замыслов и работ Заболоцкого был связан с неизменным интересом к истории и эпической поэзии («Рубрук в Монголии»). Постоянно совершенствовалась его поэтика, а формулой творчества стала провозглашенная им триада: мысль — образ — музыка. Суммируя все эти признаки, можно сказать, что справедливы критики, называющие творчество Заболоцкого «поэзией мысли».
Образы ранних стихов Заболоцкого, вошедших в сборник «Столбцы», отличаются рельефностью и неожиданностью языковых изобразительных средств. В стихотворении «Свадьба» поэт сатирически рисует стаю «мясистых баб», которые едят «густые сласти». В «Вечернем баре» изображена атмосфера пивного погребка, названного бутылочным раем. Блик света, отражённый в пивной кружке, трансформируется в неожиданный образ – «в бокале плавало окно».
Николай Заболоцкий. Свадьба. Перевод Бориса Дралюка
Длинный луч льется в окно,
могучий дом стоит в темноте,
огонь распространяется, зажженный,
и сверкает в своей каменной рубашке.
кухня излучает восхитительное тепло.
Как золотые упряжные лошади, сегодня
там созревают, отнюдь не зря,
хлебобулочные изделия, баб и пирогов, пирогов.
Там кокетливая кулебяка
сияет, как плотное сердце существа.[i]
Вверху посинел от ополаскивания,
цыпленок проклинает свое детство.
Он закрыл свои детские глазки,
наморщил свой разноцветный лоб,
и положил его сонный труп
в фаянсовую посуду-шкатулку.
Над ним ни один священник не брал мессу,
размахивая крестом в воздухе;
для него кукушка не пела
ее коварная, хитрая песенка:
прикованный к хлопку капусты,
он лежал там, одетый в помидоры;
над ним, как крест, спустился
нежная ножка сельдерея.
И так он уснул в расцвете сил,
.
ничтожный карлик среди мужчин.
Гудят часы. Настала ночь.
Застолье пылкое, искрометное.
Графин для вина не может вместить
его огненная голова от падения.
Гигантская стая мясистых женщин
сижу в кругу, перья сияют,
и лысеющие венки из горностая, смазанные
по потливости вековых девиц,
венчают их огромные вздымающиеся груди.
Они едят самые густые сладости;
они хрипят от своей ненасытной страсти;
и, расправив животы, нажмите
рядом с тарелками и цветами.
Их лысеющие мужья сидят прямо,
прямо как свист пули,
их шеи не могут убежать
из жирных траншей с сыпучим мясом.
И пробивая коллектор
однообразие хрустальной посуды,
Как мечта о счастливой стране,
волшебная палочка свадебной речи.
О птицы божьи, разве вам не стыдно?
И что он добавляет в вашу честь —
этот жених, теперь привязанный к невесте,
кто торгует топотом копыт?
Формы его соответствующе лица
все еще несут на себе слабый след свадебной короны;
золотое кольцо на пальце
ярко блестит с дерзким видом.
Между тем священник, многолетний гость,
его борода растопырена, как какой-то большой козырек,
сидит как башня над партией,
с гитарой на плече.
Вставай, гитара! Расширяйте круг!
Громко ревут тяжелые кубки.
Пораженный проснувшись, священник ревет
и ресницы на золотых нитях.
Под первородный гром гитары,
подняв бокалы к небу,
бешеные пары хертл слепой
в голые бездны зеркал.
И по их следам, по дворам,
глупый от непрекращающегося вопля,
гигантский дом, качая крупом,
вращается в просторы бытия.
А там — ужасный сон тишины,
седеющие орды заводов,
и намного выше станций масс —
закон труда и созидания.
___
[i] баба — высокий сладкий пирог, часто содержащий изюм; пирог — общий термин для пирога; кулебяка тоже пирог — его начинка может быть рыбной, мясной, овощной.
Перевод Бориса Дралюка
Николай Заболоцкий Стихи> Моя поэтическая сторона
Николай Заболоцкий был русским поэтом, входившим в группу писателей-футуристов, известную как «Обэриу».Это были люди, которые баловались авангардом и абсурдом в своих произведениях, часто стремясь изгнать старый стиль литературы в историю в пользу тем, которые охватывали постоянно растущую индустриализацию их страны. Однако они часто уходили в опасные места, открыто критикуя политику Сталина в своей работе. Заболоцкий также писал материалы для детей и был переводчиком многих старых произведений на русский язык.
Он родился Николай Алексеевич Заболоцкий 7 -го мая 1903 года в Кизической слободе, которая является частью современного города Казани.В ранние годы он переезжал со своей семьей, а в возрасте семнадцати лет ушел из дома и направился в Москву. За курсами медицины и филологии последовал курс в Педагогическом институте Санкт-Петербургского государственного университета. Однако все это время он писал стихи и проявлял большой интерес к футуристическим произведениям таких авторов, как Велимир Хлебников и Владимир Маяковский. Также его привлекал лирический стиль Сергея Есенина и Александра Блока.
В 1926 году в сотрудничестве с Даниилом Хармсом и Александром Введенским он сформировал авангардную группу Oberiu, цели которой нашли отражение в их названии, которое переводится как «Ассоциация настоящего искусства».Спустя три года Заболоцкий опубликовал свой первый сборник стихов под названием « столбцов». В некоторых стихах содержалась резкая критика «новой экономической политики» Ленина и подчеркивался ряд социальных проблем.
В сборнике также было несколько элегий и стихов о мире природы, который он видел вокруг себя. Хорошим примером последнего является простая пьеса под названием Rainy Weather:
. Это были не лучшие дни для радикальных поэтов, и, неизбежно, критическая работа Заболоцкого привлекла нежелательное внимание российского правительства, и он оказался приговорен к пяти годам лишения свободы. тюрьма в 1938 году во время последней сталинской чистки художников и писателей.Он был отправлен в Сибирь и оставался там до окончания Второй мировой войны в 1945 году. Однако он смог продолжить писать и взял на себя основной проект перевода «Повесть о полку Игореве», средневековой эпической поэмы, написанной в древневосточнославянский язык.
После освобождения вернулся в Москву, и в 1946 году ему разрешили воссоединиться с Союзом советских писателей. Суровость заключения и ссылки неизбежно повлияла на его стиль письма, и с тех пор он принял более консервативный, традиционный подход к своей работе.
Его более поздние работы часто сравнивают с произведениями великого русского поэта-романтика Федора Тютчева. Он также продолжал свои переводческие работы, часто переводя на русский язык произведения грузинских поэтов, таких как Важа-Пшавела и Григол Орбелиани.
Возможно, из-за ссылки здоровье Заболоцкого ухудшилось, и в 1956 году у него случился сердечный приступ. Большую часть оставшихся дней он провел в городке Таруса. Второй, на этот раз со смертельным исходом, нападение произошло два года спустя, когда он был в Москве.
Николай Заболоцкий умер 14 -го октября 1958 г., в возрасте 55 лет.
Николай Заболоцкий: Свитки: Свадьба
В доски проникает длинный луч,Могучий дом среди грязи,
горящее пламя рассеивается
через окна в каменной рубашке;
медали висят как подвески,
пустынный фонарь бредит над
цифра,
бедного жильца чердак — выселили толчком пальца.
И вниз по широким коридорам
где балки поднимаются на верхние этажи,
Где людские логова кишат и суетятся,
вот домашние суслики тыкают носом —
Кухня заводится как орган,
свистит с сотней остановок,
сверкает массивным носиком
и на свадебном блюде капли;
мы слушаем нарастающий дин
кофемолок на ветру —
четырехсторонний, хорошо оборудованный, голый,
там в темноте шатаются,
и в огне — царственная хозяйка —
сковорода сидит как орел.
Как черное солнце ящиков для хранения,
, как королева огромных шахт,
она разрезает двух лобстеров на полоски
и покрывает их обоих оливковым маслом!
Она знает, что кокетство жареного яйца
лежит в основе этого существования;
над ней висит голый цыпленок,
голубой дрожащий, ожидающий своей участи —
его маленькие глазки, детские и пораженные,
морщинистая кожа на пятнистой макушке,
этот сонный труп входит
в настольный гроб из фаянса .
Священник здесь не для того, чтобы оплакивать мессу,
размахивая крестом на ветру,
эта кукушка уже не может петь
свою частушку с коварной легкостью —
она скована в капустном пирушке,
приправлена в томатном бульоне,
— стройна стебель сельдерея
опускается крестообразно.
Итак, он отдыхает в лучшие дни жизни —
жалкий карлик среди людей в ссоре.
Часы звучат. Ночь спускается.
Пир в столовой жаркий и яростный,
винных кубков уже не могут протянуть
огненные шеи всем любопытным.
Большая стая мясистых дам
сидит в кругу, мерцающие перья,
и облезлый горностай обрамляют
их груди, кажется, растолстели
в поту этих столетних королев.
Они едят сладкие десерты и желе,
хрипят от необжитой страсти,
и, давая отдых своим раздутым животам,
крадутся ближе к цветам и тарелкам.
Высокие джентльмены с лысеющими волосами
сидят прямее, чем выстрел из винтовки,
но крепости ошейников
связывают их шеи, пока кровь не станет горячей;
и на столе — грохот вина
и окопы, полные жирного мяса,
лица гордых кружек,
багровые лица, скучающие, сытые —
как сон, приносимый насыщенной землей,
их мораль плывет на маленьких крыльях.
О, маленькая птичка Бога, к стыду!
Что выиграет этот жених
вашей честью, оседлавшись с невестой,
и оставив шум копыт?
Его оживленное лицо не может скрыть
следов свадебной короны,
и новое кольцо на пальце
отражает его лихую известность;
затем пастор — ночной шпион —
приподняв бороду, как тень,
и возвышаясь над этим праздником,
сидит со своей гитарой и исполняет серенаду.
Так пой, гитара! Расширяйте круг!
Кольцо для тяжелых мензурок.
Пастор останавливается, начинает кричать
и ударяет по золотой нити!
И так — жестокие пиршественные киоски,
падает последний стакан,
и танцующая толпа крутит
, как идол, в трещину зеркала,
и размахивает искривленными конечностями,
вращается, как кофемолка,
и вытирает кружку кулаком
кричит: быстрее, быстрее,
сейчас, не сопротивляйся!
Затем скрытый и скрытый от глаз,
полусумасшедший от всех раздоров,
этот огромный дом вздымается своей задней стороной
и улетает в просторы повседневной жизни.
Это ужасный сон тишины,
заводов в голых полчищах,
и все эти человеческие лагеря —
творение и работа — владыки.
Февраль 1928 г.
Осень (Стихи Николая Заболоцкого) — Знаменитые вдохновляющие стихи, Поэзия, Цитаты
Когда день кончился, а природа не выбирает
Свет на свой вкус,
Просторные залы осеннего леса
Стойте под открытым небом, как чистые дома.
В них живут ястребы, а вороны ночуют,
Облака над ними плывут, как призраки.
Вещество осенних листьев высохло
И покрыло землю, а вдали
Большое четвероногое существо
Идет, мыча, к туманной деревне
Бык, бык! Это правда, что ты больше не король?
Кленовый лист напоминает нам янтарь.
О Осенний Дух, дай мне силы управлять своим пером!
В структуре воздуха есть алмаз.
Бык отступает за поворот,
Солнечная масса
Висит туманным шаром над землей
И блестит, окровавляет край земли.
Поворачивая круглый глаз под крышкой
Большая птица летит низко.
Его скольжение предполагает человека.
Или, по крайней мере, он прячется
В эмбриональном состоянии между широкими крыльями.
Жук открывает свой домик среди листьев.
Архитектура осени. Его расположение
Воздушное пространство, лес, река,
Расположение животных и людей,
Когда по воздуху летят кольца и завитки листьев
и свет имеет определенный оттенок, —
Это, среди других знаков, это то, что мы выбираем.
Жук открывает свой домик среди листьев
И, высовывая рога, выглядывает,
Жук выкапывает разные корни
И складывает их в кучу,
Затем рождает свой крошечный рог
И снова прячется, крохотный Бог.
Но вот и ветер. Все что было чистым,
Просторным, блестящим, сухим, —
Все стало серым, неприятным, туманным,
Нечетким. Ветер развеивает дым,
Швыряет листья в кучи, кружит воздух,
И взрывает поверхность земли, как порошок.
И вся природа начинает мерзнуть.
Кленовый лист, как медь,
Звук о крошечная веточка.
И мы должны понимать это как знак,
Природа посылает нам
Как она отправляется в другое время года.
(Николай Заболоцкий)
Еще Поэзия Николая Заболоцкого:
Николай Заболоцкий Стихи на темы: Ночь, Короли и королевы, Природа, Животные, Люди, Призрак, Свет, Знак и символ, Архитектура, Смысл и восприятие, БогПросмотреть все: Николай Заболоцкий Стихи
Читателям, которым нравится это стихотворение, также нравится:
По темам: Стихи о Боге, Ночные стихи, Легкие стихи, Стихи о природе, Стихи о чувствах и восприятии, Стихи королей и королев, стихи о людях, стихи о знаках и символах , Космические стихи, Осенние стихи, Поэмы о призракахОсновано на ключевых словах: взрывается, покрытый одеялом, четвероногий, эмбриональный, кровавый
Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Николай Заболоцкий на JSTOR
Русское обозрение — многопрофильный научный журнал, посвященный
истории, литературе, культуре, изобразительному искусству, кино, обществу и политике
народов бывшей Российской империи и бывшего Советского Союза.
Каждый выпуск
содержит оригинальные исследовательские статьи авторитетных и начинающих ученых, а также
а также обзоры широкого круга новых публикаций. «Русское обозрение», основанное в 1941 году, — летопись.
продолжающейся эволюции области русских / советских исследований на Севере
Америка. Его статьи демонстрируют меняющееся понимание России через
взлет и закат холодной войны и окончательный крах Советского Союза
Союз. Русское обозрение — независимый журнал, не связанный
с любой национальной, политической или профессиональной ассоциацией.JSTOR предоставляет цифровой архив печатной версии The Russian
Рассмотрение. Электронная версия Русского обозрения
доступно на http://www.interscience.wiley.com.
Авторизованные пользователи могут иметь доступ к полному тексту статей на этом сайте.
Wiley — глобальный поставщик контента и решений для рабочих процессов с поддержкой контента в областях научных, технических, медицинских и научных исследований; профессиональное развитие; и образование.
Наши основные предприятия выпускают научные, технические, медицинские и научные журналы, справочники, книги, услуги баз данных и рекламу; профессиональные книги, продукты по подписке, услуги по сертификации и обучению и онлайн-приложения; образовательный контент и услуги, включая интегрированные онлайн-ресурсы для преподавания и обучения для студентов и аспирантов, а также для учащихся на протяжении всей жизни.Основанная в 1807 году компания John Wiley & Sons, Inc. уже более 200 лет является ценным источником информации и понимания, помогая людям во всем мире удовлетворять их потребности и воплощать в жизнь их чаяния. Wiley опубликовал работы более 450 лауреатов Нобелевской премии во всех категориях: литература, экономика, физиология и медицина, физика, химия и мир. Wiley поддерживает партнерские отношения со многими ведущими мировыми сообществами и ежегодно издает более 1500 рецензируемых журналов и более 1500 новых книг в печатном виде и в Интернете, а также базы данных, основные справочные материалы и лабораторные протоколы по предметам STMS.
Благодаря растущему предложению открытого доступа, Wiley стремится к максимально широкому распространению и доступу к публикуемому нами контенту и поддерживает все устойчивые модели доступа. Наша онлайн-платформа, Wiley Online Library (wileyonlinelibrary.com), является одной из самых обширных в мире междисциплинарных коллекций онлайн-ресурсов, охватывающих жизнь, здоровье, социальные и физические науки и гуманитарные науки.
Николай Заболоцкий: Игра на смертные ставки Кембриджские исследования в русской литературе: Amazon.de: Goldstein, Darra: Fremdsprachige Bücher
«Николай Заболоцкий: Игра на моральные ставки — важный шаг в представлении западному читателю поэта, которому нет равных в двадцатом веке, ни в России, ни где-либо еще». Виктор Террас, Мировая литература сегодня «Гольдштейн написал очень эрудированную книгу на сложную тему … она также впечатляет в объяснении множества ссылок на русских классиков в его произведениях … Настоятельно рекомендуется для сборников русской литературы и утопии.
исследования.«Б. Бейнен, выбор
» Благодаря усилиям Дарры Гольдштейн, один из самых сбивающих с толку и часто неправильно понимаемых поэтов советской эпохи теперь совершил качественный скачок ближе к царству постижимого … Гольдштейн создал книга, которая будет формировать исследования Заболоцкого на долгие годы «. Сара Пратт, Russian Review
» … Николай Заболоцкий Дарры Гольдштейн: Play for Mortal Stakes, первая критическая биография поэта, вышедшая на английском языке, является важной и важной. давно пора внести вклад в наше понимание ранее недооцененного и редко читаемого поэта.В обозримом будущем это будет обязательное чтение для всех, кто пишет или преподает о Заболоцком … Игра на смертные ставки должна дать импульс для дальнейших исследований и интерпретации жизни и поэзии Заболоцкого ». Anthony Anemone, славянский и восточноевропейский языки. Журнал
Эта книга, впервые опубликованная в 1994 году, была первым критическим исследованием на английском языке Николая Заболоцкого, одного из великих поэтов России двадцатого века.
Über das Produkt
Николай Заболоцкий (1903–1958) был одним из великих поэтов России ХХ века.Как последнее звено русской футуристической традиции и первый поэт, достигший совершеннолетия в советский период, Заболоцкий писал как экспериментальные, так и классические стихи. Эта книга, впервые опубликованная в 1994 году, была первой критической биографией Заболоцкого на английском языке.
Сводка
Николай Заболоцкий (1903-1958) был одним из великих поэтов России двадцатого века. Как последнее звено в русской футуристической традиции и первый значительный поэт, достигший совершеннолетия в советский период, Заболоцкий писал стихи, в высшей степени экспериментальные и классические.Это первая критическая биография Заболоцкого на английском языке. Гольдштейн исследует не только поэтическую карьеру Заболоцкого, но и его жизнь, от его малоизвестного происхождения в русской деревне до его ареста и заключения в 1930-е годы. В то же время Гольдштейн подчеркивает глубокую неоднозначность эпохи Заболоцкого, исследуя, каким образом на поэта повлиял как художественный авангард, так и советский научный истеблишмент.
Недорогих свадебных отелей в Минске
Вы оба сказали «да», и довольно скоро это будет «да», но перед этим важным днем предстоит много собраться.(Знаю, знаю, не напоминаю!) Но мы можем помочь вам с частью планирования, предоставив вам отличные предложения по организации свадеб в отелях в Минске. Если вы бронируете через нас, у вас будет больше денег, чтобы потратить их на действительно важные вещи, такие как салфетки с монограммами и цветы — больше цветов!
А вот и. . . место проведения свадьбы
Конечно, вы могли бы устроить на вашей свадьбе охоту за мусором, чтобы найти места для церемонии, приема, а затем и их отелей.Или вы можете координировать все это в одном месте. Многие свадебные отели предоставляют больше, чем просто танцпол. Нужен диджей? Как насчет еды и напитков? Настройте все это отдельно через отель и поставщиков заранее, и все будет готово к прибытию вашей вечеринки.
Бронирование номеров на месте проведения свадьбы или рядом с ним означает, что ваша команда может споткнуться.
. . ошибка . . прогуляйтесь в их комнату, когда вечеринка закончится. У них будет как раз то, что им нужно, чтобы отдохнуть на следующий день. Там могут быть даже люксы для новобрачных, так что вы двое можете сделать свою ночь еще более особенной.
Получите большую экономию
Это ваш важный день, и мы хотим помочь вам сэкономить, чтобы вы могли изо всех сил провести свой медовый месяц или тот набор ножей, который все еще находится в вашем реестре. Фильтровать отели по:
Цена: Ищете место для свадьбы в Минске, которое не обойдется вам в бюджет? У нас есть цены от $ 35
Удобства: Полное питание? Люкс для новобрачных? Может быть, несколько кабинок у бассейна? Выберите отель, в котором свадьба вашей мечты станет реальностью.
Hotwire Hot Rate: мы снимем завесу с названия отеля после того, как вы сделаете заказ. Но поверьте нам, это будет счастливый брак между прекрасным тарифом и прекрасным отелем.
В связи с приближающейся свадьбой вы можете проверить несколько вещей из этого свадебного списка, забронировав отель в Минске для проведения свадьбы.
